Она позволила этому обратиться в факт — отстраненный и спокойный, как сам Бостон. И позволила себе спокойно принять его, не вникая в подробности. Между нею и Билли существовала негласная договоренность. Он звонил ей, приезжал прилично одетым. Рассказывал о своей работе, расспрашивал о сестрах и больше слушал, чем говорил. Иногда он напоминал ей стеснительного поклонника. А иногда даже молодого Константина — поденного рабочего в лучшей одежде, какую он мог себе позволить, с далеко не беглым английским, — Константина, который вел себя при ней с угодливым терпением, потому что был ослеплен ею, не понимал половины того, что она говорила, и хранил для нее пару сюрпризов: свой вспыльчивый нрав и то, что болталось у него между ногами, — хранил до времени, когда они стали мужем и женой. О сюрпризах, которые могли иметься в запасе у Билли, она не думала. Она позволяла ему звонить куда-то из вестибюля. Водила его по магазинам и покупала ему новую одежду, неизменно и решительно извлекая из сумочки — в ответ на его протесты, которые, как оба они знали, были лишь частью ритуала, — свою платежную карточку. Водила обедать в хорошие рестораны, где он безучастно выслушивал все, что она ему говорила. Происходившее представлялось ей демонстрацией взаимного уважения, способом проявления любви, которую они питали друг к другу.
Так могло продолжаться годами. И будь на то воля Мэри, годами и продолжалось бы. Она легко представляла себе, как обращается в старую леди, точную в движениях и представительную, всегда одетую в темный костюм, хорошо известную персоналу «Рица», в котором она появляется раз в несколько месяцев, чтобы встретиться с сыном, тоже поседевшим, видным собой, солидным мужчиной с ухоженными седыми усами и кожей, покрытой тонкими морщинками и поблескивающей, как хороший сафьян. Они вместе прогуливались бы по городскому парку. Обедали бы в тихих маленьких ресторанчиках, где Мэри по-прежнему, с безоблачной детской надменностью старухи, настаивала бы на том, что платить будет она.
Мэри надеялась, что ей удастся достойно состариться рядом с сыном, и она безмолвно хвалила себя за непредвзятость. Не каждая мать с уважением отнеслась бы к подобному выбору сына, не каждая смогла бы чтить его право на личную жизнь. Некоторые повели бы себя как старые ведьмы. Некоторые валялись бы у него в ногах или осыпали угрозами. А она, Мэри, просто укладывала в чемодан свою лучшую одежду и снимала номер в «Рице».
В один из дней ее весеннего приезда в Бостон Билли наклонился к ней над столиком ресторана и сказал:
— Мам, по-моему, я влюбился.
Вот именно такими словами. Мэри не сразу поняла, сколь многое они значат. Отпила из стакана воды и осведомилась:
— Правда?
Почти полную минуту оба молчали. Мэри вслушивалась в негромкий, удовлетворенный шум, который другие посетители ресторана создавали посредством столовых приборов, кофейных чашек и разговоров. Ресторан был прелестный, один из ее любимых, строгий: красивые — все до единого — официанты, свечи, мерцавшие перед своими отражениями в туманных зеркалах. Как раз в таком месте Мэри и надеялась позавтракать после того, как Билли вручат диплом, — многие годы назад, в то время, когда всем заправлял Константин, затащивший ее в жуткое кафе с дешевыми полосатыми скатертями и стенами, на которых висела реклама туристских компаний, с единственной оранжерейной розочкой на каждом столе. Сейчас, сидя напротив сына и ожидая, когда он приступит к рассказу, Мэри испытывала острое желание исчезнуть. Не уйти, бросив сына, — так она не поступила бы, — но слиться с рестораном, бросить в нем свое тело и вселиться в этот зал, с его негромким гулом удовлетворенных разговоров, с затянутыми камчатым полотном стенами, со всем его дорогим, солидным свечением.
— Его зовут Гарри, — сказал Билли.
— Так, — отозвалась Мэри. Удивление она решила не изображать. Что толку? И потому спросила: — Ты давно его знаешь?
— Почти год. — Билли взял со стола нож, положил обратно. И Мэри поняла: им владеют гордость и смущение. Поняла, что какая-то его часть осталась неизменной с того дня, когда он, десятилетний, привез домой замысловатые бисерные бусы, которые нанизал для нее в летнем лагере. Она поняла тогда, что он очень доволен этими бусами, хотя большая часть других мальчишек лагеря предпочла изготовить для своих матерей пепельницы или кошелечки. И представила себе, как ее сын сидит с девочками, нанизывая бисерины, с ярой сосредоточенностью, с совершенным самозабвением отдаваясь женскому рукоделию. А теперь, в тридцать шесть лет, он смущенно и робко щурился, вглядываясь в нож.
— Я думал, что ты, наверное, знаешь, — сказал он. — Обо мне.
Мэри промолчала. Если она сейчас признается в своей осведомленности, казалось ей, то утратит нечто такое, чем могла бы воспользоваться впоследствии. Билли ждал, вертя в руке нож, и, поняв, что она ничего не скажет, заговорил сам.
— Я чувствую себя довольно глупо, вылезая с этим признанием в таком возрасте, — сказал он. — Надо было рассказать тебе обо всем еще годы назад. Просто я знал, что ты знаешь, и всегда говорил себе, что объявлю об этом официально, когда — и если — полюблю кого-то. Потому что хотел признаться тебе — ну, в общем, — когда у меня появится кто-то настоящий, чтобы не получилось, что я признаюсь просто в склонности, что ли. Наверное, это была самая обычная трусость. В общем, вот так. Лучше поздно, чем никогда, верно? Я полюбил мужчину по имени Гарри.
— Так, — сказала Мэри.
— Тебя это не шокирует? — Билли поднял на нее взгляд, и она поняла, как сильно ему хочется, чтобы ее это не шокировало. Как сильно он жаждет — чего? Не прощения ее, нет, это не то слово. Ее признания. Он отчаянно хотел не оказаться для нее чужим, посторонним. И это в его возрасте, после почти двадцати лет самостоятельной жизни, в течение которых он делал только то, что хотел. Двадцать лет все трое ее детей жили, нисколько не интересуясь тем, что она о них думает. Посмеивались над ней за ее вежливость и терпеливость. Поступали так, как считали нужным, предоставляя Мэри вести ее все сокращавшуюся и сокращавшуюся в размерах жизнь. А теперь, чуть ли не под самый конец этой игры, Билли внезапно оказался в ее руках, и она может сделать с ним все, что захочет, совсем как в его детстве.
Использовать это — таким оказалось первое ее побуждение. Она могла бы сказать ему, что у нее все нутро выворачивает от одной только мысли о том, что ее сын любит мужчину. Могла сказать, что он растоптал все ее надежды. Или поступить с ним еще хуже (она почему-то понимала, так будет хуже) — просто сменить тему. Отнестись к его любви как к пустячному увлечению, едва ли заслуживающему разговора.
Она могла поквитаться с ним за каждое его пренебрежение, каждый неуважительный поступок, за каждое свое разочарование. Мэри вспомнила, каким плаксивым он был в четыре года. Каким неуправляемым — в семнадцать, когда верность глупым, грубым друзьям была для него важнее верности матери. Вспомнила, как он ушел смотреть кино в тот день, когда должен был получить диплом, лишив ее настоящего счастья, которое ему ничего бы ровным счетом не стоило.
Она почти позволила раздражению, гневу, дергающему, как зубная боль, вызванная завязшим в дупле хрящиком, взять над ней верх. Но едва ли не неожиданно для себя сказала, голосом мягким и чистым:
— Нет, не шокирует.
— Хорошо, — отозвался он.
— Расскажи мне о Гарри.
Билли улыбнулся невольной, похожей на тик улыбкой, и Мэри увидела — скорее почувствовала, чем увидела, — что глаза его жжет возможность благодарных слез. Просто от того, что она проявила спокойный, простой интерес. Только от этого. Слез, подступавших к глазам мальчика, мужчины, который так долго оставался отделенным от всех, одиноким, точно укрывшееся в своей скорлупе ядрышко миндаля.
— Он кардиолог, — сказал Билл. — Играет на саксофоне. Но самое главное в Гарри — я чувствую, что могу разговаривать с ним целую вечность.
Мэри кивнула. Что-то как будто вздулось в ее груди — крепкий, наполненный воздухом шарик, который притиснулся к ребрам, словно третье легкое. Она была разочарована. Рассержена. И все же причинить боль своему ребенку не могла, хоть и желала бы обладать достаточной для этого силой. Если бы она была женщиной, способной высечь своего сына, способной отомстить ему, — как знать, может быть, вся ее жизнь пошла бы совсем иным путем? Женщиной твердой, безжалостной, скорой на гнев, — возможно, она и мужа себе нашла бы получше? И сумела бы вырастить детей, относящихся к ней с уважением и многого достигнувших в жизни, потому что за спинами их всегда стояла бы мать с мечом и в кольчуге. И разве не такая женщина приезжала теперь в «Риц»? Женщина, которой палец в рот не клади, женщина, сознающая свою силу.
И вот здесь, в ресторане, вглядываясь в своего пылкого и хрупкого сына, в его стареющие руки, Мэри поняла наконец, раз и навсегда, что она не такая женщина. Что она — это она. Что за спиной у нее долгая, путаная жизнь. Что она может лишь слушать с любовью и опасениями и сына, и низкие, далекие раскаты своего гнева, смотреть, как сын смущенно улыбается, как неуверенно и робко рассказывает о мужчине, которого любит.
