Агенты, собираясь в деревню, оделись по-деревенски, то есть в телогрейки и грязные сапоги, и теперь чувствовали себя не совсем ловко среди каменных домов с неоновыми вывесками. Они спросили у встречного пейзанина, где находится страусиная ферма, и пошли туда.
— Ты когда-нибудь ел страуса? — спросил Дантес
— Нет. Яйца страусиные — ел.
— А я и яиц не ел.
— Зато я ел змею. Ничего, вкусно.
— Может — ложная тревога? Разве человек, который специализируется по хомякам, может что-нибудь понимать в страусах?
И тут они через ограду увидели Профессора. Профессор был одет в резиновые сапожки и синий халат. Он стоял рядом со взрослым страусом и, задрав голову, что-то говорил ему. (Это была самка; она была очень добродушная, что для Struthio camelis нехарактерно, и Лева к ней уже привязался, хотя в общем и целом душевный мир Struthio camelis был ему по-прежнему чужд и малоинтересен.)
— Брать будем?
— Нет. Надо обоих сразу.
И агенты продолжали наблюдение. А к Леве подошел зоотехник и, потрепав страуса по спине, сказал:
— Там какие-то двое все на вас пялятся.
— Как они выглядят? — Лева близоруко щурился в сторону ограды, но видел лишь какие-то размытые пятна: страусиха утром съела его очки.
— Как чучелы.
Вероятность того, что эти двое пришли за Левой, была, на его взгляд, довольно мала; но все же она существовала. Лева не мог допустить ошибки. Он быстро написал записочку (писал почти на ощупь, ужасными, кривыми буквами — без очков-то) и попросил зоотехника отослать ее с каким-нибудь мальчишкой в дом Верейского. (Он не мог послать Саше SMS по той причине, что страусиха только что проглотила его мобильный телефон, и с перепугу не сообразил попросить телефон у зоотехника или у того же мальчишки.) Он принял это решение мгновенно и осуществил хладнокровно и быстро, но на это ушли все его силы, как воздух из проколотого шарика. От ужаса ноги его почти не держали. Он сел по-турецки прямо на унавоженную землю. Дрожа, он всматривался в даль, но не мог разобрать, маячат ли два пятна за прутьями ограды, или ушли. «Нет, кажется, еще стоят там. Надо подождать… Чего ждать? Окажу сопротивление, пусть лучше сразу застрелят, чем… Но вдруг это совсем не то… Пусть они уйдут, пожалуйста… О, за что, за что Ты оставил меня?! Пожалуйста…»
Страусиха, склонив голову, глядела на него с недоумением. К ней приблизился крупный самец, но она не обращала на самца внимания. Лева нравился ей гораздо больше. Он был к ней добр, что для самцов не очень характерно. И в карманах у него было полным-полно всяких красивых и вкусных вещей.
«Опасность. Немедленно уходи и жди меня на той поляне».
Записка была на первый взгляд непонятная, но Саша все понял. «Та поляна» означала местечко в лесу, куда они вместе с супругами Верейскими в воскресенье выезжали на пикник. По-видимому, Лева прислал рукописную записку, а не SMS, чтобы Саша мог удостовериться в подлинности почерка, в этом был весь Лева, с его хладнокровием и предусмотрительностью. У Саши, который был далеко не так хладнокровен, задергалась щека и зубы застучали друг о друга. Маша была дома; он не мог убежать, не объяснившись с нею. Конечно, он когда-нибудь потом, с чистыми документами, вернулся бы в Покровское, но… «Она обидится, что я так удрал… Она не простит… Если Белкин не просто подсел на измену и они действительно нашли нас здесь — они наговорят ей всякого… Скажут, что мы преступники… Или… Они убьют ее!»
Он торопливо собрал вещи — все валилось у него из рук — и сбежал по лестнице вниз. Маша была в кухне и жарила грибы. Золотые волосы ее были высоко подобраны, шея тоненькая. Саше казалось, что сердце его сейчас разорвется в куски.
— Машка… Выслушай меня, прошу, и не перебивай… Я не псих… За нами гонятся, потому что… Маша, я во всем виноват, мы не должны были… Собирайся быстро, и мы убежим… Не перебивай, заткнись!… Они убьют тебя, они всех мочат…
— Ты что — должен кому-то деньги? Сказал бы сразу… Антоша поможет…
— Это ФСБ… Быстро, Машка! Если не пойдешь по-хорошему, я тебя оглушу и силой унесу, клянусь…
— Ты, должно быть, с ума сошел, — сказала она очень холодно.
Саша отчаянно выматерился, назвал ее дурою… Она поджала губы — как тогда, с Василичем. Саша понял, что не сможет ни увести, ни унести ее насильно: она будет сопротивляться, потому что не понимает ничего. Но и уйти он не мог. Он сел на лавку.
— Маша, я тебе все сейчас объясню…
Рассказ занял двенадцать минут с половиной, Саша все время смотрел на часы. Он не мог понять, верит ли она, понимает ли, насколько все серьезно. Она хмурилась, кусала губы, морщила лоб. Во взгляде ее вроде не было неприязни, но и жалости тоже не было. И, что самое плохое, она не испугалась.
— У Антона Антоновича — связи, — сказала она наконец, — он поможет. Не бойся. Он знает, что мой дедушка был из репрессированных. Он не любит особистов. Он тебя не сдаст.
— Связи! Господи, Маша! Какой-то жалкий директор колхоза! Они сотрудника Ленинской библиотеки убили… Ты должна уйти со мной.
— Даже если бы все было так, как ты говоришь, я бы никуда шагу не сделала без него.
— Неправда. Ты его не любишь, ты не можешь…
— Ты глуп. Ты плохой человек, никчемный. Зря я вас привела в наш дом.
— Да, Маша. Зря.
Он встал, комкая в руках кепку. Потоптался. Все его тело было как деревянное. Он протянул к ней руку, она отстранилась. Он опустил голову и вышел.
До поляны он добрался беспрепятственно. Он лег ничком в рыжую траву. Сердца больше не было, вместо него была кровавая яма. Он долго лежал, потом сел, закурил. Лева все не шел. Саша позвонил ему, но Левин телефон не отвечал (и отвечать не мог, ибо находился в желудке страуса). «Если он подшутил надо мной и я все погубил из-за этого — я его убью. Но если они его взяли — то… А что? Куда мне? Я не могу сейчас один… Я умру… Умру, и хорошо… Давно пора… Устал».
Геккерн и Дантес не хотели никого расспрашивать о беглецах. И к Профессору они не приближались. Они просто терпеливо ждали, когда Профессору надоест болтать со страусами и он пойдет туда, где находится его — и Спортсмена, надо думать, — временный дом. Там и возьмут обоих. А ежели выяснится, что Профессор в Покровском один, а Спортсмена нет, — тем более нельзя хватать Профессора, а нужно с его помощью выследить второго.
Они отошли подальше от ограды, чтоб не привлекать к себе лишнего внимания. Они сели на бревно, достали бутылку дешевой водки, пластмассовые стаканы и стали изображать двух сельских выпивох. Пьяный — явление всюду естественное, почти природное, как корова или дерево, и не вызывает подозрений. Они только разлили по стаканам «водку» (разумеется, в бутылке была вода), как увидели пылящего по дороге мальчишку в красных кедах. Мальчишка пылил по направлению к ферме. Не дойдя до ограды, он заорал оглушительно:
— Дядь Сева (так звали зоотехника), а дядь Сева! Скажите дядь Леве, что я письмо передал!
Агенты, ругаясь, вскочили на ноги. Откладывать активную фазу операции было уже невозможно. Геккерн коршуном бросился на мальчишку (он не собирался заботиться о ребенке, но лишь хотел немедленно знать, кому и куда тот отнес письмо), а Дантес спокойным шагом пошел к воротам фермы. Пистолет его был заряжен, курок в боевом положении.
— Что-то твои хваленые агенты не очень спешат.
— Поспешишь — людей насмешишь… Они вот-вот возьмут их. Поступила оперативная информация…
— Иногда промедление смерти подобно. В Париже-то те уже шалят… Все эти зомби на улицах… Дело Туссена Лувертюра живет и побеждает, а?
— Это не те. Те, да не те.
— Ты уверен? Всегда все начинается с Франции. Любая зараза, любая ересь.
— Вот именно. Чем быстрей она погибнет — тем лучше.
— Ты хочешь сказать, что…
Второй лукаво поглядел на первого. Первый захохотал:
— Аи, молодца, молодца! Провел ты меня… Парижа только жаль…
— Не существует никакого Парижа. Это выдумка, город-сон…
Они посмеялись. Они были здоровые люди со здоровым чувством юмора.
— Я вот все думаю, — сказал второй, — что нам делать с Пушкиным?
— Со Спортсменом?
— С тем, кто в восемьсот тридцатом написал эту штуковину. Надо ли о нем заботиться?
— А как мы можем о нем позаботиться? Он давно уж сам о себе позаботился.
— Да, но он до сих пор живет в этих… как их… — В сердцах и умах народа?
— Во-во. Должны ли мы изъять его оттуда?
— Изъять-то нетрудно. Изъять из школьной программы, юбилеев не устраивать — и через пятьдесят лет о нем никто не будет помнить, кроме высоколобых… но они никому не опасны. На худой конец можно пустить тяжелую артиллерию: например, доказать, что он был… ну, допустим, сионистом и предателем… да тут много и стараться не надо, про масонство его и так все знают… или — любовником Дантеса… Или — Геккерна? Подскажи, я-то в этом не разбираюсь…
