И вот он уже сидит на софе, слушает что-то о Пипине. Как? Неужели? Лекция в Альянсе. Альянса и Пипина? Что за бред!
Беба рассмеялась: да нет же, дурень, я говорю о Сартре.
Но разве она не говорила о Пипине?
Вовсе нет, говорила о Сартре.
Ну и что?
Верно ли, что он о Сартре плохо отзывался?[24]
Со вздохом он снял очки, провел рукой по лбу, потер глаза. Потом принялся рассматривать дефекты паркета, пока Беба сверлила его своими испытующими глазками. Ее мамаша, как обычно непричесанная, выглядевшая так, будто только что встала с постели, размышляла над притоками Ганга, головоногими и местоимениями.
Шнайдер, думал он, уставившись в пол.
— Когда он приехал в Буэнос-Айрес?
— Кто? — с удивлением спросила Беба.
— Шнайдер.
— Шнайдер? Какого черта после стольких лет тебя интересует этот болтун?
— Все же, когда он приехал?
— Когда закончилась война. А впрочем, не знаю.
— А Хедвиг?
— И она тоже.
— Я спрашиваю себя, познакомились ли они там, в Венгрии.
— Кажется, они познакомились в каком-то баре в Цюрихе.
Он был раздосадован — «кажется, кажется», всегда неуверенность. Беба смотрела на него растерянно. Этот клоун, говорила Беба. Ему только не хватает гадюки и какой-нибудь штучки в руке для вдевания нитки в иголку, для чистки картофеля или резки стекла. А эти старухи, что не отходят от него.
Да, верно, он похож на ярмарочного зазывалу Ну и что с того?
— Как это — что с того?
Сабато рассматривал ярость Бебы как субпродукт ее картезианского менталитета. Она воюет с доктором Аррамбиде, но по сути менталитет у обоих одинаковый. Ему ничего не хотелось объяснять.
— Как это — что с того? — настаивала Беба.
Сабато устало посмотрел на нее. Бодлер, что он говорит о чёрте?
— Бодлер?
Но он не стал ничего объяснять, чувствовал, что это бесполезно. Тут хитрейшая уловка — внушить людям, будто ты не существуешь. Шнайдер был смешон, но мрачен, громогласен, но непроницаем. Его раскаты хохота маскировали скрытность, как карикатурная потешная маска — жесткую, сухую и таинственную инфернальную физиономию. Вроде того, как человек, готовящийся совершить холодное, расчетливое убийство, рассказывает неприличные байки своей будущей жертве. Маруха что-то спрашивала о кишечнополостных из пяти букв. Он представлял себе, как Шнайдер, притаясь во мраке, дергая за ниточки, управляет этой бандой. Но что это он выдумывает? Патрисио и Кристенсен — вымышленные образы: как же может реальный человек управлять их фантазиями или господствовать над ними? Густаво Кристенсен. Снова подумалось, что Нене Коста вполне мог бы быть Густаво Кристснсеном. Почему бы нет? Да, он представлял себе Густаво худощавым, а Нене толстый и рыхлый. И все же, почему бы нет?
— Нене Коста, — сказал он.
Беба взглянула на него горящими глазами. С чего бы это вдруг о нем?
— Я видел его. Он зашел в кафе на углу Лас-Эрас и Аякучо.
А ей-то какое дело? Сабато прекрасно знает, что этот тип ее не интересует ни в малейшей мере. Уже много лет, как она на нем поставила крест.
— Говорю тебе, видел.
— Ни в малейшей мере не интересует, ты же знаешь.
— Говорю тебе, потому что мне кажется, что он шел на встречу с Шнайдером.
— Что ты мелешь? Шнайдер в Бразилии. Уж и не знаю, как давно.
— Мне показалось, что он тоже зашел в это кафе. К тому же они ведь были большими друзьями.
— Кто?
— Он и Нене Коста. Разве не так?
Беба рассмеялась — Нене мог быть чьим-то другом?
— Я имел в виду, что они часто встречались.
— Интересно, кто из них кого надувал.
— А им незачем быть друзьями. Они могли быть сообщниками.
Беба посмотрела на него с недоумением, но Сабато больше ничего не объяснил. После паузы, глядя на стакан, спросил:
— Значит, по-твоему, Шнайдер уехал в Бразилию.
— Так сказала Мабель. Да все это знали. Уехал с Хедвиг.
Все еще созерцая стакан, Сабато спросил, продолжает ли Кике встречаться с Нене Костой.
— Еще бы! Не представляю, как он смог бы отказаться от этого удовольствия. С таким сокровищем!
— И он ничего тебе не говорил о Шнайдере? Если тот вернулся из Бразилии и встречается с Нене, Кике наверняка должен это знать.
Нет, ничего он не говорил. К тому же Кике прекрасно знает, что ей, Бебе, неприятно упоминание о Нене. Сабато еще больше встревожился — все это доказывало, что, если этот тип вернулся из Бразилии или где он там был, свое возвращение он не афишировал, держал втайне. Были ли в таком случае его контакты с Костой связаны с проблемой, удручающей его, Сабато? На первый взгляд казалось абсурдом представить себе вертопраха Косту замешанным в комбинацию такого рода, но если вспомнить о его демонической стороне, это выглядело не так уж дико. Но тогда почему они встречаются в баре в центре города? Ведь он, Сабато, никогда в этом кафе не бывает. Возможно, то была случайность. Такая случайность? Нет, эту мысль надо отбросить. Напротив, следует думать, что Шнайдер каким-то образом узнал, что он, Сабато, пойдет в «Радио Насьональ», и ждал на улице, чтобы тот его увидел хотя бы мельком, а затем вошел в кафе. Но зачем все это? Чтобы его запугать? Опять возникало вечное сомнение — кто кого преследует?
Он попытался припомнить, как было дело, но ясности не возникало. Да, Мабель познакомила его с Андре Телеки, а Телеки познакомил его со Шнайдером. Тогда только что вышел «Туннель», стало быть, дело было в 1948 году. В тот момент Сабато не придал значения вопросу Шнайдера об Альенде — почему он слепой? Вопрос показался совершенно безобидным.
— Рогатый да еще слепой, — прокомментировал Шнайдер с противным грубым смехом.
Чем же он занимался все эти годы, между 48-м и 62-м? Разве не показательно, что он снова появился в 62-м году, когда вышел в свет роман «О героях и могилах»? В огромном городе можно жить много лет и не встретить ни одного знакомого. Почему он опять объявился, как только издали новый роман Сабато?
Он пытался вспомнить, что сказал Шнайдер при следующей встрече — уже о Фернандо Видале Ольмосе.
Ну что? Почему он не отвечает?
— О чем ты?
Отзывался ли он дурно о Сартре? Да или нет?
Беба со своей манией четких альтернатив и неизменным стаканом виски в руке глядит испытующими, горящими глазками.
Дурно о Сартре? И кто же ей доложил такую нелепость?
Она не помнит. Так, кто-то.
Кто-то, кто-то! Всегда эти враги без лиц. Он сам себе удивляется, почему все еще выступает публично.
Выступает, потому что так хочет.
Почему он не прекратит нести вздор? Выступает по слабости, потому что попросил какой-то друг, потому что он не хочет показаться высокомерным, потому что в Вилья-Солдати или Матадеросе не хочет огорчать славных ребят из института имени Хосе Инхеньероса[25], ребят, которые днем работают электриками, а по ночам расшифровывают Маркса.
Брось! Альянса не имеет базы в Вилья-Солдати, на лекции ходят орды богатых дам.
— Ладно, пусть так. Я говорил для богатых дамочек, ты угадала. Ничем другим я в своей жизни не занимался. Теперь дай мне спокойно выпить виски, за этим я и пришел.
— Не кричите там, дайте подумать. Река в Азии, четыре буквы.
— Значит, единственное, о чем тебе доложили, так это то, что я дурно отзывался о Сартре.
Он поднялся, прошел по гостиной, поглядел на полки с книгами, на старинные кавалерийские сабли, рассеянно прочел несколько названий книг. Его бесили все, а также он сам. Набегали едкие, иронические мысли о круглых столах, конференциях, уругвайском футболе, Пунта-дель-Эсте[26], французское землячество, воспоминания детства, как похудела Беба в последнее время, название для романа (Под сенью девушек в цвету![27] Какой бред!), мысли о пыли и о переплетах. Наконец он снова уселся на софу, да так тяжело, словно весил раза в три больше.
Где-то на границе между Кенией и Эфиопией появился зебу, который, однако, не зебу: семь букв.
— Отзывался дурно? Да или нет?
С. вспылил. Беба сурово сказала ему, что, вместо того, чтобы кричать, он мог бы рассказать поподробней. Да, на интеллектуала он не похож, скорее на сумасшедшего.
— Но какой кретин доложил тебе такую чушь?
— И вовсе не кретин.
— Только что ты сказала, что не помнишь, кто это был.
— Да, а теперь вспомнила.
— И кто же?
— Я не обязана тебе говорить. Еще начнешь придираться.
— Ясно, ясно. Зачем?
Он опять погрузился в горестное молчание. Сартр. Да он, наоборот, всегда его защищал. Как символично, что ему вечно приходится защищать подобных типов. Когда было восстание в Венгрии, когда сталинисты обвиняли его в том, что он мелкобуржуазныйконтрреволюционернаслужбеуимпериализмаянки. Потом, когда он выступил против маккартистов, его обвиняли в том, что он полезныйидиотнаслужбеумеждународногокоммунизма. И, разумеется, гомосексуалист, это известно, раз уж не сумели у него обнаружить еврейской родни.
