Вообще тут своя культура не так что смерти, но – обращения с покойниками. Еще со времен Положения о похоронах (Stol– und Konduktsordnung) от 25 января 1782 года. При Иосифе II все старые кладбища в городах и селах были закрыты, вместо них открыли новые, подальше от жилья. В 1787 году это самое кладбище Св. Марка и было основано. Тогда от Зиммеринга до Вены считалось далеко. Ну и про отношение к трупам: законом предусматривалось, что после отпевания тело умершего переносили в покойницкую и затем, «не раньше определенного срока», «без пышности» («ohne Gepränge») отправляли на кладбище. Мало того, Декреты Леопольда II от 17 июля и 28 октября 1790 года установили, что погребальные телеги отправляются на кладбище не ранее 9 часов вечера летом и не ранее 6 часов вечера зимой. То есть – умер и умер, сутки тело продержат в открытом гробу («не раньше определенного срока»), чтобы ненароком не закопать живым, а потом (безо всякого участия близких) централизованно отвезут за город на кладбище, как почтовое отправление. К чему это было? Ну да, квартира на Leberstrasse за 32.990. Да, надо бы съездить и в Зиммеринг.
Найти уже дом какой-то – место, где бы жить в нулевом внимании окрестностей. Надо же обустроиться, в конце-то концов. Социализация? Что социализация, когда есть электронная почта; будто сейчас кто-то знает, что я в Вене. А для локальной в городе хватит и двух знакомых официантов в забегаловке на соседнем углу – там нормально кормят, дешевые комплексы (в 2008-м были за 4.90). Знакомая продавщица кофе на том же Шоттенторе, в переходе. Что еще надо для городской социализации, а от точки к точке я тут перемещаюсь, давно не обращая внимания на карты и таблички переходов в метро.
Не терпеть же всю жизнь каких-то советских-постоветских, хотя бы и в латвийском варианте, в самом-то деле. А вот еще квартира – за 69 тысяч, даже не посмотрел, где точно, где-то возле Гюртеля, 7–8 бецирки. Для одиноких и пожилых, представлена так: типа тут можно и помереть комфортно. Тема была преждевременной, зато фотография красивая, изображала лишь угол комнаты с белыми стенами и стоящее в углу плюшевое малиновое кресло. Мило, но дорого, а вот что меня порадовало в следующий момент: если на гугловской карте кликнуть на квадратик U станции «Keplerplatz» в Фаворитене, то там в поп-апе возникало: «Просмотр других предстоящих отправлений Линии метрополитена с этой станции: U1
В сторону Reumannplatz 13:42 13:45
В сторону Leopoldau 13:43 13:46».
Сейчас было 13.40, и, нет сомнений, поезда там сейчас появятся.
То есть это же я был в Вене всего-то часа три, если не считать дороги из Швехата, а уже столько чувств. Что-то в этот раз тут все происходит интенсивно. Да, вот тот разновекторный ветер в вечнозеленых ветках на Аугустинплац, избирательно с ними обращающийся. Будто в самом деле возле каждой ветки был свой мешок, из дырок в которых исходил ветер. Странно, но как еще объяснить, что среди общего спокойствия дерева покачивались – в разных причем местах – две-три ветки?
Или же это общая неустойчивость непонятной природы – что-то чуть-чуть где-то наклонялось, менялись какие-то гирьки на неких весах, отчего пространство чуть морщилось, ветки качались, и это называлось ветром. Может, так, а может, этак. Купить бы все же тут квартиру в полуподвале и сменить форму существования, сведя его почти к нулю. Вроде бы незачем, но ведь что-то вызвало это желание, почти влечение. Или кажется, что можно или надо что-то выбирать, но это не так, потому что просто завис в какой-то точке, от нее теперь качнешься куда угодно, но думаешь, что это тут у тебя вопрос выбора. Но его не от чего делать. Или уже попал в такое место, где можно и так и этак, особенной разницы не будет. Сухое шуршание, и ты теперь вот такой рисунок, чуть повернуть в другую сторону – уже другая картинка. Ничего фатального, бесповоротного, то есть бесповоротность-то всякий раз, но в общем какая разница: как-то же должно быть? Всё и так всё время заканчивается, начинается, обнуляется. Придумывай себе что угодно, чего сейчас захотелось, и ничего тут отчаянного: нет же единой линейки какой-нибудь выслуги лет, да и не о том: неизбежного поступательного движения куда-то. Ну, вот тут не было.
Это хорошая схема, смутной неустойчивости: что-то чуть-чуть где-то наклонилось, пространство передернулось, ветки качнулись, картинка сдвинулась, и этот факт можно назвать и ветром, хотя все-таки больше похоже на калейдоскоп. Чуть повернуть – высыпался другой рисунок, мало отличающийся от предыдущего, потому что все определяет сама конструкция. Как-то стеклышки легли внутри, трубку поворачивают, стеклышки недолго еще держатся друг за друга, а потом уже и не держатся: шелест, новая картинка. И не так, что накопилось что-то, что хочет реализовать себя в каком-то новом виде, подогнав под это какое-нибудь желание. Никаких желаний, просто раз – и все пересыпалось иначе.
Но только сложно найти правильный калейдоскоп. В магазине кельнского Людвига, например, были хорошие, у них внутри палевые, цвета осенне-земляного характера: бежевые, янтарные, коричневые, бордовые, темно-зеленые – складно, но только внутри не было синей стекляшки. Такой, чтобы как бутылочная, старая бутылочная – очень синяя, избыточно синяя: ультрамарин, старая городская склянка. Без нее калейдоскоп нельзя считать правильным. В Кельне ее почему-то не было.
В Бельведере, уже тут, в Вене, наоборот: год назад синие стекляшки в калейдоскопах имелись, зато остальные стекла относились к резкой части спектра – чисто леденцы. Даже перекатывались они не шурша, как кельнские, а постукивая, треща и даже звякая. Собственно, сам Бельведер тоже был глупым местом: какие-то выгороженные участки странно обустроенной плоской природы, отделенной забором от уж вовсе неприглядного окружения Южного вокзала с присущими вокзалам, тем более южным – пусть только и по названию, – хаосом и пылью. Зато в Бельведере были длинные газоны – газоны, собственно, как газоны, трава, да и все. Но по ним тянулась ленточка цветов: мелких, разноцветных – ровно как в их калейдоскопе, как если бы кто-то шел и его нес, а там дно выскочило, и эти – умножаемые зеркалами – стекляшки высыпались на грядку: синенькие, желтенькие, красненькие, лиловые, белесые. Впрочем, в Вене был еще и магазин возле их Людвига, а еще лавка на входе в Музейный квартал, рядом с книжным. Возможно, там гармония отыщется.
В любом случае данную сессию общения с космосом или с чем-то еще безответным пора сворачивать. Приехал все же в любимый в какой-то степени город. Тогда надо выпить еще один кофе в Шоттенторе, тем более что там можно и курить, не то что в гостиной пансиона.
Да, внизу этой широкой и не без мрамора лестницы дома-дворца, где на третьем этаже располагался пансион, имелся древний чугунный, крашенный белой краской умывальник. Конкретный рукомойник-раковина с готическими буквами: Graz gegr., то есть – gegründet в 1886. Верно, был сооружен специально под ту самую воду горных источников, которую притащил в город бургомистр Луегер. Общий вид портил кран, который был не то что не историческим, а самым простым. Такой можно купить на рынке вторичных предметов сантехники в любой точке света. Стальной, что ли, с черной пластмассовой нахлобучкой. Такие разве в общественных туалетах на железнодорожных станциях еще увидишь – а здесь гордо торчал под широченной мраморной лестницей с трехметровыми – в высоту и ширину – окнами. Был исправен, да.
Здесь нужна точность. Уже и по отношению к самому термину, являющему собой в обиходе нечто маловразумительное. Он потому что непонятно из какого контекста и анатомии чего. В городе Вена – в силу его заполненности различными, чрезвычайно плотными связями – нехорошо употреблять обобщения. Разумно уточнить: просветления личных страстей. Основной из которых – требующих просветления – является, безусловно, тяга к личной неопределенности и смутности устройства личной анатомии: но это уже не общие метафизические положения, а конкретная страсть конкретного субъекта, в данном случае – первого лица, который ведет изложение.
Первый раз в Вене я оказался в апреле 2007 года, на политологической конференции. Тогда жил в Хитциге, это следующая станция за Шёнбрунном; парк своим дальним краем примыкал к улице, на которую выходил отель. Но главной там была другая штука: сама станция метро «Хитциг». Зеленая линия, U4. Выход там на мост через реку Вена, а та уже сама чудесна: громадная набережная, выложенная чем-то каменным, русло внизу на десятиметровой, наверное, глубине. Там еще одна двусторонняя набережная, а в середине уже собственно русло, по жалкой середке которого течет немного воды, ручеек. Говорят, что весной, когда тают Альпы, воды много. В том апреле не было много. В мае 2008-го не было тоже.
На мосту – скульптуры, громадные орлы, держащие в когтях лопату и кирку; это почему-то называлось мостом Джона Кеннеди. Дальше, в сторону окраины, виднелись уже двухэтажные улицы, а вот идя по мосту в гостиницу, я обнаружил иллюстрацию к известной цитате про «не луна, а круглый циферблат сияет мне». Возвращаясь в отель к ночи, обнаружил по правую руку – чуть поодаль – круглую белую луну. Полнолуние, видимо. Наутро же оказалось, что данный полнолунный круг был именно что циферблатом – кирхи, в темноте не видной. Циферблат был большой и подсвечен очень белым светом. Тогда – в 2007 году – подобные цитаты еще обладали какой-то шагреневой, остаточной существенностью. К этому году уже иссякшей.
