— Держитесь, — буркнул я и крутнул свою катушечку, свой регулятор газа.
Я ничего не подозревал и все-таки почему-то волновался. И на площади Ленинского комсомола я пошел на двойной обгон — троллейбус и автобус шли впритирку. Регулировщик засвистел. Мне очень не хотелось останавливаться, но я затормозил и попросил Веру подождать, пока с меня будут снимать стружку.
— Привет, привет, — сказал регулировщик. — Давно не виделись.
Я ни разу в жизни не видел этого старшину и сообщил ему об этом, но регулировщик в ответ только покачал головой:
— Бросьте, бросьте, гражданин. Человек, который так нахально идет на двойной обгон, не мог со мной не встречаться.
Он долго и придирчиво рассматривал мои права. Я перетаптывался на месте. Я думал, он сейчас пробьет компостером квадратик номер два на моем талоне. «За недозволенный обгон». У меня уже был один прокол.
— Ничего, подождет. Первый раз с этой девушкой, — утвердительно сказал старшина.
— Первый, — ответил я. И не удержался, спросил: — А откуда вы знаете?
— Мне все известно… По обгону.
В конце концов он взял с меня рубль штрафа так, словно сделал большое одолжение.
— Не хочу портить настроение для первой прогулки.
Я получил квитанцию и так рванул потом с места, что думал, он снова засвистит мне вслед, но обошлось.
Сквозь листву сада над Аскольдовой могилой едва проглядывал далекий Днепр, так густо переплелись ветви, пенсионеры играли в шахматы, а их малолетние внуки кидались друг в друга песком.
— Странно, — сказала Вера. — Если бы ты со мной не заговорил, я бы сама это сделала. Я дала себе слово, что сегодня я подойду к тебе. Я почти час ждала в подъезде, когда ты подъедешь.
— Почему? — глупо спросил я.
— Разве знаешь «почему»? Ты можешь объяснить, почему ты обратился ко мне?
— Нет, — ответил я. — Но вы…
— Говори мне «ты». Что ты хотел сказать?
— Да нет, ничего, — пробормотал я, вдруг сообразив, что чуть не сморозил глупость.
— Тогда поехали.
— Куда?
— Ко мне.
Я поехал другой дорогой — через Печерск. Мне почему не хотелось снова встречаться с этим регулировщиком. Я въехал прямо в наш двор и поставил мотоцикл в гараж. Такая будочка из шелевки. Овчарке в ней было бы не очень просторно. Все время я поглядывал на наше кухонное окно — не покажется ли в нем мама, но все обошлось. Мы поднялись в лифте на седьмой этаж, мимо нашей двери. Мы живем на третьем.
— Витя в командировке, — сказала Вера, вставляя ключ в замок. — Ты бы хотел сейчас с ним встретиться?
Я промолчал. Пока я не видел ничего плохого во встрече с ее мужем. И все-таки даже тогда я предпочел бы не встречаться.
— Ты с ним знаком? — спросила Вера, что-то делая с замком изнутри двери.
— Знаком, — ответил я.
Кто же не знал ее мужа, разрядника по фехтованию на саблях. О нем и Вере во дворе говорили «красивая пара». В нашем дворе их очень уважали. За Виктором Алексеевым, ее мужем, рослым худощавым парнем мальчишки ходили толпой.
— Что это ты так помрачнел? — спросила Вера. — А я считала тебя веселым парнем. Я так и звала тебя про себя «веселый Роман».
— Бывают и невеселые романы, — ответил я ей в тон.
— Возможно, бывают, — согласилась Вера. — У меня в этом отношении пока небольшой опыт… Иди мой руки, и будем обедать. Если только это можно назвать обедом.
Обед состоял из одних закусок, которые Вера доставала из холодильника и раскладывала на тарелки — колбаса, ветчина, сыр, консервы, какая-то острая маринованная рыба.
— А это, — огорченно сказала Вера и поставила на стол вазочку с чем-то вроде крема, — фондю Франш-Конте. Замечательная французская закуска. Только немного пригорела. Попробуй.
Я положил себе на тарелку немного этого фондю и попробовал его.
— А что это?
— Вино, чеснок, швейцарский сыр, яйца, масло. Нравится?
— Интересная еда.
Фондю напоминало по вкусу подгоревшую манную кашу, только с чесноком.
Вера налила половину бокала шампанского и долила доверху коньяком. Это мне. Себе она налила только шампанского.
— Чин-чин, — сказала она. — Чин-чин. Так итальянцы чокаются.
Я поднял свой бокал, и мы чокнулись. Хрусталь зазвучал глухо, как деревянный, может быть, потому, что в вине было много пузырьков. Моя смесь показалась мне совсем некрепкой и невкусной, но я почувствовал, что кровь сразу прилила к лицу. И я стал необыкновенно разговорчив, рассказывал смешные истории и все говорил, говорил, как бы пытаясь оттянуть минуту, когда придется заговорить о другом, а я не знал, как это сделать, и боялся, и не понимал, зачем это ей; а она смеялась и радовалась моим шуткам, и, как мне казалось, тоже волновалась, и все подливала в мой бокал эту смесь, которая теперь казалась мне удивительно приятной.
Затем она предложила:
— Закурим?
Я вынул из кармана сигареты. Она взяла у меня из рук пачку, достала две сигареты, зажала обе губами, прикурила одной спичкой и одну из сигарет, чуть измазанную на конце помадой, протянула мне, а второй запыхала сама, отгоняя дым левой рукой. Мне показалось, что она вообще не курит, потому что она не вдыхала дым, а только набирала его в рот и выпускала, но после я узнал, что она всегда так курит.
А потом, когда я погасил сигарету, произошло все это, и все это было сплошным сумасшествием, я много об этом слышал от товарищей и даже читал в книгах, но это было совсем непохоже. До сих пор я не знаю, так ли это бывает у других людей. Об этом ни с кем нельзя поговорить. Даже с самым близким другом.
Во всем этом не было ничего нежного, а было только жестокое и прекрасное. Нежность была потом.
Было уже около пяти часов утра, когда я проснулся. Казалось, что воробьи щебечут в комнате и что их щебет вместе с утренней прохладой соединяет комнату со всем земным пространством. И еще какой-то особый, какой-то свежий и прохладный запах…
«Что же это такое? — старался я понять. — Что это в комнате? Этот запах? Вот так, наверное, должно пахнуть, когда человеку очень хорошо. Но что же это?..»
Я осторожно, чтобы не разбудить Веру, сдвинул легкое, в красных и синих узорах одеяло, встал, надел рубашку и подошел к окну.
Ветви высокого старого клена — он достигал пятого этажа — шевелились, покачиваясь, под огромной стаей воробьев. На окно сел сизый голубь, доверчиво посмотрел на меня, покивал головой, отошел к краю и скользнул вниз, неторопливо разворачивая крылья.
«Что это такое?» — думал я, вбирая носом прохладный и прекрасный запах.
И вдруг увидел. На столе лежал разрезанный пополам арбуз с красной мякотью и лакированными черными семечками.
— Если захочется пить… — сказала вечером Вера. — Посмотрим, какой он.
«Это арбуз, — понял я. — Как же я прежде не замечал, что он так пахнет?»
Я оглянулся на Веру. Она лежала, укрытая до горла одеялом в красных и в синих узорах, лицо было спокойным, глаза закрыты, и волосы лежали на подушке так, словно их специально так красиво расположили.
— Иди сюда, — сказала она, не открывая глаз.
Я одним движением, выворачивая наизнанку, снял рубашку и подошел к тахте.
Потом я снова задремал. И вдруг меня словно что-то толкнуло. Я быстро вскочил, и, не глядя на Веру, стал одеваться, и не знал, что говорить.
— Боишься? — сказала она.
— Да нет, чего мне бояться? — Я улыбнулся натянуто, потому что боялся.
— Ну что ж, иди. Завтра увидимся. Или, вернее, сегодня, потому что завтра теперь уже будет послезавтра. Ты меня поцелуешь на прощание?
Я поцеловал ее и ушел.
Тихонько, на носках, я спустился по лестнице и открыл дверь ключом. В передней стояла мама.
— Подойди сюда, — сказала она.
Я подошел, невольно потянув руки к лицу.
— Опусти руки.
Я опустил. И тогда она наотмашь дала мне такую пощечину, что мне показалось, будто на меня молот обрушился. Тяжелая рука у нашей мамы. Не женская.
— Постой, — сказала мама и на этот раз ударила меня левой по другой щеке, а левой у нее получилось уже не так сильно.
— Рано ты пакостничать начал. Пойди в ванную, отмойся, а потом мы с тобой поговорим.
Я отправился в ванную.
Нежная тополевая горечь придавала воздуху особый вкус и даже цвет. Аллея была безлюдной. Только невесть как сюда попавшие пацаны — одному лет десять, а другому и того меньше — спорили под одним из тополей.
— Это дерево — десятиэтажное.
— Нет, семиэтажное.
Деревья они мерили этажами. Городские дети.
— Дедушка! Сколько тут этажей?
Со скамьи, так укрытой в кустах, что ее сразу и не заметишь, поднялся человек в темном пиджаке, гуцульской сорочке и в серой летней шляпе из какой-то синтетики.
— Может, и с десять наберется, — сказал он. И, обращаясь ко мне, добавил: — Вот решил внукам завод показать. Каникулы у них.
