Во всех войсках бродила надежда, мечта, выраженная одной фразой: битва при Луаре. Мы окопаемся на реке, заградим все пункты перехода, будем вести наблюдение за берегами, выстроим непрерывную линию огня. Луара станет нашей Марной. Мы до конца хранили иллюзии.
Мне предстояло искать постоя близ Шенонсо, в Блере-сюр-ле-Шер. Очаровательное местечко, красивый берег. Я позволил своим людям искупаться. Картина былых времен: все эти голые и белые солдаты, играя и брызгаясь плещущиеся в воде средь солнечных бликов.
Я заметил на некотором расстоянии большой черный лимузин с открытой дверцей, остановившийся у обочины, приблизился и обнаружил Жозефа Поля Бонкура, узнаваемого по маленькому росту и великолепным седым, волнистым волосам. Он созерцал реку. Социалист-раскольник, создавший собственную партию, он недолго был председателем Совета, и шесть раз министром между 1932 и 1938 годами. Личность в высшей степени политическая. Он был известен своим воинственным красноречием.
Я встречался с ним один-два раза до войны, поэтому представился. Казалось, он был рад завязать беседу.
— Это мой избирательный округ… Я родился совсем неподалеку отсюда… Вот, смотрю на родные места… Увы!
У него было тяжело на сердце. Он пригласил меня сесть в его машину и захотел разделить со мной, несмотря на теплую погоду, меховое одеяло, которое набросил мне на колени. Мой мотоцикл следовал за нами.
— Ну, лейтенант, расскажите мне новости. Я ведь ничего не знаю. Где немцы?
Я был изрядно удивлен. Выходит, этот государственный деятель, так давно подвизавшийся на авансцене, не имел никаких прямых сведений о ситуации и ждал, что его просветит бедный кавалерийский аспирант!
Конечно, общее положение дел никакого оптимизма не внушало, но у меня имелся и более серьезный повод для беспокойства: как снабдить бензином свои машины? На военных складах горючего не было. На гражданских пунктах распределения подвалы стояли пустыми. Неужели у меня глупо заглохнут моторы и я окажусь на обочине, ожидая, что меня подберет неприятель?
Было ясно, что никаких шансов найти бензин, пока мы не доберемся до Анжера, у меня нет. Мы отстояли от него на сто пятьдесят километров. Я велел проверить баки всех танкеток. Это расстояние они еще могли одолеть. Если две-три остановятся, я найду их по возвращении, как Мальчик-с-пальчик свои камешки.
А сейчас — скорость двадцать пять километров в час, чтобы не потреблять слишком много горючего. У нас на это шесть часов. Тем временем стемнело. «Будем делать остановку каждые два часа», — скомандовал я. И мы двинулись.
Прошло два часа, потом четыре. Я заснул как убитый в коляске мотоцикла, и даже самые сильные толчки не могли вывести меня из оцепенения. Колонна продолжала двигаться, ожидая, когда я скомандую привал.
Меня разбудила резкая остановка и пронзительный скрежет тормозов сзади.
Унтер-офицер взвода, который вел мой мотоцикл, куда-то исчез со своего сиденья. А гусеницы следовавшей за мной машины были всего в метре от моей спины. К счастью, ее водитель был еще в сознании, иначе они проехались бы по моему телу. Что касается унтер-офицера, то я увидел его на дороге — он сидел рядом со своей машиной, свесив голову на грудь, сраженный сном. Послушный и преданный парень не осмелился разбудить меня раньше.
Этот инцидент напомнил мне, что война — это также и несчастные случаи. Сколько смертей во Франции произошло по неосторожности!
Прекрасный повод помянуть добрым словом моего хорошего товарища унтер-офицера, который, как видно, никогда не отлынивал от службы. Его звали Амори де Кергорле, и он был на семь лет старше меня. Он был родом из семьи потомственных кавалеристов, дипломатов, политических деятелей. Один из его предков, Флориан, пэр Франции, получил странное прозвище Твердый Голос. Кергорле роднились с самыми прославленными фамилиями в нашей истории: Ларошфуко, Ла Тур-Мобурами, Монтескье, Клермон-Тоннерами, дʼАркурами, Роган-Шаботами, Коленкурами, Фосиньи-Люсенжами, Брольи, Ламуаньонами, Токвилями. Превосходного воспитания, Амори никогда не намекал на свои дворянские корни и связи; также не говорил о своем браке, который заключил всего за неделю до немецкого наступления. Он остался в моей памяти большим любителем лошадей и живописи, проявлявшим различные таланты — поверхностного поэта, а также музыканта, — но бывшим слишком скромным, чтобы дать ход какому-либо из этих увлечений. Я думаю, что только крайняя сдержанность не позволила ему стать офицером.
Он мне очень помог на анжерском аэродроме. Мы без помех проехали по мосту через Се. Также без помех заправились на складе, который не охранялся. Баки моих танкеток были полны до краев, и я велел залить горючее во все канистры и бидоны, способные его содержать. Моторы, питаясь авиационным бензином, закрутились веселее.
На обратном пути я должен был позаботиться о другом питании: моих людей.
Нам уже не выдавали довольствия, и мы не встретили по пути никакой передвижной столовой. Пришлось решиться жить за счет обывателя, захватывая в еще открытых лавках овощи, птицу, сахар, сардины.
Будучи побежденными, мы с Амори были вынуждены вести себя как победители. Единственное различие состояло в том, что я оставлял хозяевам талоны о реквизиции. Кто по ним заплатил?
Следил я и за тем, чтобы у моих людей всегда было что выпить и покурить. Ради этого приходилось время от времени грабить какой-нибудь табачный ларек. И я постоянно держал в головной машине открытый бочонок вина, чтобы солдаты могли подкрепиться на стоянках. Может быть, именно поэтому во время той кампании численный состав моих подчиненных постоянно увеличивался. Потерявшиеся солдаты, ищущие свою часть или отчаявшиеся ее найти, примыкали к колонне, которая выглядела почти упорядоченной, и, запрыгнув в мои танкетки, делили с нами наш провиант.
Мои люди трогали меня своей предупредительностью и услужливостью. Когда мы ели на откосе дороги, они жарили мне цыпленка или кролика.
Мне предстояло еще два-три дня двигаться вдоль Луары. Я проехал через дорогой мне Сомюр, где курсанты следующего выпуска готовились к бою. Это было единственное место, оставлявшее утешительное впечатление.
Знаменитую битву за Луару они дадут в одиночку и продержатся три дня — ради чести.
Книга вторая
Бордоские сумерки
Немногие приморские города могут сравниться с Бордо по красоте и богатству. И ни один, кроме Венеции, его не превосходит, к тому же в Венеции меньше античных древностей.
Бордо был римским городом, притом блестящим. Соседние с ним земли уже тогда засадили виноградной лозой, происходившей из Эпира, и виноградники процветали. Его школы, его ораторы были знамениты. У него был даже свой поэт: Аузон — грамматист, воспитатель императорских детей, префект Галлии, то есть премьер-министр всей Западной и Центральной Европы.
Потом Бордо долго был английским или, скорее, французским украшением британской короны и пришелся ей так кстати, что она до сих пор испытывает по нему ностальгию.
Вернувшись под власть короля Франции, Бордо ревниво оберегал свои вольности и привилегии. Во времена Фронды это была наиболее мятежная из наших провинциальных столиц, дело дошло до того, что Мазарини пришлось явиться сюда с королевой-регентшей и маленьким Людовиком XIV во главе настоящей армии, чтобы потоптаться какое-то время у городских ворот и в итоге сесть за стол переговоров.
Названия всех окрестных городов и местечек — Кутра, Либурн, Вейрак, Монсеррат, Кадийяк, Лормон — напоминают об оборонительных укреплениях, о битвах и осадах, которые надо было дать, снять или выдержать, чтобы взять или освободить Бордо, принудить или задобрить.
XVIII век даровал ему красивейшие в Европе фасады. Какой другой город додумался назвать одну из своих главных артерий в честь книги? Это улица Духа Законов, на которой была устроена первая префектура.
Веллингтон занял его в 1815 году самым учтивым образом.
В течение Июльской монархии и Второй империи Бордо, будучи оживленным портовым городом, смог торговать своими винами по всему миру, установив их приоритет.
Так же как и в «ужасный год»,[6] ему выпало стать убежищем власти во время вторжения.
С середины сентября 1870 года делегация правительства, провозгласившего Третью республику, обосновалась в Бордо. Гамбетта, отправившись в путь на воздушном шаре, достиг его 1 января.
В феврале 1871 года Учредительное собрание, созванное в величественном здании театра работы архитектора Луи, избрало Адольфа Тьера главой исполнительной власти и приняло предварительные статьи Франкфуртского договора, после чего переехало в Версаль.
Другой сентябрь, сорок четыре года спустя. 3 сентября 1914 года, когда войска Вильгельма II угрожают Парижу, президент Пуанкаре приезжает в Бордо со всей своей военной и гражданской свитой. Там он обнародует декрет о закрытии сессии обеих палат, председателей которых взял с собой. Правительство заседает в городской ратуше.
