Они спустились на первый этаж, и управляющий, подозвав своего подчиненного — он и коридорный, и рассыльный, и мальчик на побегушках — велит ему принести вещички этого сеньора. Приезжий отправляется вместе с ним к такси, ожидающему перед входом в кафе, чтобы расплатиться да проверить заодно, не пропало ли чего, все ли в целости: какая, право, безосновательная и несправедливая недоверчивость: шофер — честнейший человек, ему чужого не надо, заплатите, сколько счетчик показывает, да прибавьте, как полагается, чаевые. Повезет ему не так сильно, как портовому носильщику, новых сокровищ Голконды не обнаружится, ибо приезжий уже успел обменять у портье известную толику своих английских денег, и не потому не обнаружится, что щедрость утомительна, а просто — хорошенького понемножку, а кичиться своим богатством не значит ли оскорблять бедного?! Чемодан тяжел неимоверно, никаких денег не хватит заплатить за переноску, и управляющий, который наблюдает за этой операцией, даже обозначает неким движением стремление помочь, но, впрочем, это жест вполне символический: так бросают — или закладывают — первый камень, и багаж по-прежнему следует к месту назначения исключительно благодаря усилиям этого мальчика на побегушках — мальчик он только по своему рангу и должности, никак не по возрасту, ибо груз прожитых лет давит потяжелее чемоданного бремени — сопровождаемого неискренними попытками содействия уже с обеих сторон: ибо приезжий тоже, в точности как управляющий, якобы порывается помочь. Но вот и второй этаж. Пимента, в двести первый, и все-таки посчастливилось на этот раз коридорному Пименте, что переть выше не надо, а покуда он взбирается по ступеням, слегка запыхавшийся постоялец подходит к стойке, обмакивает перо в чернильницу и записывает на разграфленной и разлинованной странице сведения, призванные удостоверить, что он именно тот, за кого себя выдает: имя Рикардо Рейс, возраст сорок восемь лет, место рождения Порто, семейное положение холост, род занятий врач, последнее местожительство Рио-де-Жанейро, Бразилия, все это отчасти напоминает начало исповеди или хотя бы первую главу интимного дневника, все, что было сокрыто, содержится теперь в этих собственноручно выведенных строках, теперь дело за малым — раскрыть все прочее. Но управляющему, который, вытянув шею и склонив голову, одновременно следит за тем, как появляются на бумаге буквы, складывает их в слова и постигает их значение — все разом! — кажется теперь, что он знает все решительно, и он произносит: Доктор — и это вовсе не низкопоклонство, а всего лишь признание за постояльцем неких особых, качественно новых свойств, прав и достоинств, требующих немедленного воздаяния — Доктор Рейс, произносит он, меня зовут Сальвадор, я — управляющий этого отеля, в случае какой бы то ни было надобности обращайтесь прямо ко мне, по первому вашему слову все тотчас будет исполнено. Когда у вас ужин? В восемь, доктор, и надеюсь, вы оцените нашу кухню, у нас подают и французские блюда. Доктор Рикардо Рейс кивком головы подтвердил, что он также на это надеется, взял со стула плащ и шляпу и удалился.
Коридорный ждал в номере, у открытой двери. Рикардо Рейс, увидев его еще издали, знает, что сейчас со смиренно-настойчивой требовательностью, степень которой находится в прямой зависимости от тяжести багажа, будет протянута ему рука, а еще шагая по коридору, заметил, причем только в эту минуту, что номера расположены лишь по одну сторону коридора, а вдоль другой стены проходит, очевидно, лестница, и он подумал обо всем этом как о чем-то чрезвычайно важном, чего не следует ни в коем случае забывать, должно быть, и впрямь очень устал. Коридорный получил мзду, оценил ее не глядя, на ощупь, что достигается только долгой практикой, и, очевидно, остался удовлетворен, ибо сказал: Премного благодарен, сеньор доктор, и мы не беремся объяснить, каким образом он, не справляясь с книгой записи постояльцев, узнал, кто перед ним, но подобная проницательность доказывает, что представители низших слоев общества сметливостью и остротой ума не уступают людям, приобщившимся к образованию и культуре. Плохо только, что он, ворочая багаж постояльца, как-то неудобно взял чемодан, потянул, что называется, спину, и теперь у него болит под правой лопаткой — даже странно, что подобная неприятность постигла человека, столь опытного по части таскания тяжестей.
А Рикардо Рейс, опустившись на стул, обводит глазами свое новое жилище, где суждено ему провести сколько-то дней, а сколько именно — неизвестно: может быть, он снимет квартиру и займется частной практикой, может быть, вернется в Бразилию, а пока хватит с него и отеля — это ничейная земля, нейтральная территория, идеальное место для переходного периода. Окна за шторами вдруг осветились — зажгли уличные фонари. Стало быть, уже вечер. День кончен, а жалкие его остатки парят где-то в отдалении, над морем, убегают, и ведь всего несколько часов назад плыл Рикардо Рейс по этим самым волнам, а теперь до горизонта — в буквальном смысле рукой подать, он ограничен стенами и мебелью, отражающей свет наподобие черных зеркал, и на место ритмично пульсирующего глубинного гула паровых турбин пришли шорох, шелест, лепет: шестьсот тысяч горожан дышат, вздымают, кричат где-то в отдалении, а теперь слышатся еще и осторожные шаги по коридору и женский голос: Иду, иду, наверно, горничная. Он открыл окно, выглянул наружу. Дождь прекратился. Ветер, набрав влажной свежести от пролета над рекой, врывается в комнату, выдувает из нее застоявшийся воздух, отдающий затхлым бельем, которое приготовили в стирку, сложили в корзину да забыли, и следует напомнить, что гостиница — это не дом, здесь витают запахи, оставленные бесконечной чередой постояльцев — испариной бессонницы, ночью любви, мокрым пальто, пылью башмаков, начищенных перед самым отъездом, а потом приходят горничные, застилают постели свежим бельем, выметают сор и сами тоже оставляют едва уловимый, но неистребимый след своего присутствия — все это совершенно неизбежно, все это приметы человечества.
Постоялец оставил окно открытым, открыл и второе, сбросил пиджак и, словно взбодрясь от свежего воздуха, принялся распаковывать чемоданы — получаса не прошло, как он уже разложил все по местам: костюмы повесил в гардероб, башмаки сунул в специально предназначенный для них обувной ящик, черный докторский саквояж задвинул в темную глубину шкафа, а на полку поставил книги — те немногие, что привез с собой: римских классиков, которых ныне почти и не перечитывают, несколько измятых томиков английских поэтов, трех-четырех бразильцев, не более десятка португальцев, и еще книжку, которую взял в библиотеке «Хайленд Бригэйд» да позабыл вернуть. Если к этому времени судовой библиотекарь, ирландец О'Брайен уже хватился недостачи, о, какие тяжкие и гневные обвинения прозвучат из его уст по адресу нашей милой отчизны, страны рабов и воров, как вослед Байрону назовет он ее, и вот подобные-то пустяковые причины вызывают порой важнейшие, глобального значения последствия, но, клянусь, тут не было злого умысла, это не воровство, а простая рассеянность. Он положил книжку на столик в изголовье кровати, чтобы дочитать на досуге, его еще на пароходе привлекло ее заглавие «The God of the labyrinth», а еще больше — имя автора, не коего Герберта Куэйна [3], он тоже ирландец, и в этом совпадении ничего примечательного нет, тут необычно другое, а именно вот что: английское это имя звучит почти без всякой натяжки так же, как португальское наше местоимение «кто», а если из судовой библиотеки исчез единственный экземпляр романа, созданного этим не слишком известным писателем, он теперь и вовсе обречен на забвение, так что мы с полным основанием можем переспросить: Кто-кто? Кто? А кто это? Дорожная скука и заманчивое название сделали свое дело: Бог в лабиринте? Бог лабиринта? Интересно, о каком именно боге пойдет речь, в каком лабиринте будем мы блуждать, а оказалось, что это зауряднейший детектив, банальная история убийства и расследования, преступник и жертва, а потом и сыщик, и все трое — соучастники преступления, истинно, истинно вам говорю, что любитель подобных романов — это единственный, кто, переживая криминальные перипетии, в самом деле переживет их, хотя вполне вероятно, что он окажется вовсе не единственным, если и прочие читатели дочитают историю до конца.
Тецерь надо рассовать бумаги — бумажные листки, исписанные стихами, самое раннее помечено 12 июня 1914 года, как раз тогда началась война, получившая потом название Великой, которое останется за ней до тех пор, пока не грянет, превзойдя ее величием, следующая война: Учитель, то время, что нами потеряно, отнюдь не пропало, ибо ваза единая дни соберет грудою зрелых плодов, и написаны они, разумеется, не так, как здесь, нет, каждому стиху положена отдельная строчка, но читаем мы их вот так, сплошняком, останавливаясь лишь для того, чтобы перевести дух: Безмятежно по жизни скользим, сокрушенья о прошлом не ведая, самое же последнее датировано 13 ноября 1935, значит, написано всего полтора месяца назад. Он собрал рукописи, сложил их ровной стопкой по годам — двадцать лет, день за днем, листок на листок — спрятал в ящик маленького письменного стола, мотом закрыл окна, ушел в ванную и пустил горячую воду, собираясь вымыться. Был восьмой час. Минута в минуту, не успело еще стихнуть эхо последнего удара, пробитого высокими стенными часами, украшавшими вестибюль, Рикардо Рейс спустился в ресторан. Управляющий Сальвадор привздернул улыбкой щетку усов над нечистыми зубами, устремился открыть перед гостем двустворчатые стеклянные двери, украшенные затейливыми гирляндами, отдаленно напоминающими аканты и пальмовые ветви и сплетающимися в витиеватый вычурный вензель «HB» [4] — вот ведь, сумело же декоративное искусство облагородить и возвысить столь низкую обыденность, как содержание гостиницы. Мэтр вышел навстречу посетителю, больше в зале никого не было, если не считать двух официантов, завершавших сервировку столов, а из-за еще одной, тоже расписанной монограммой двери, откуда доносились звуки и запахи, присущие кухне и кладовым, вскорости должны будут выплыть на подносах супницы и блюда с крышками. Ничего примечательного в убранстве и меблировке; кто бывал хоть в одном ресторане такого класса и сорта, может считать, что видел все это: и неяркие огни с потолка и со стен, и вешалки в углу, и столики, накрытые скатертями, причем — отдадим должное содержателям, для которых это предмет особо ревностного попечения, — белыми и чистыми, просто белоснежными, вываренными в щелоке в прачечной или в какой-нибудь портомойне, где не используют иных средств, кроме мыла да солнца, а ведь уж сколько дней льет дождь, должно быть, трудно было выполнять заказы в срок. Сел за стол Рикардо Рейс, и мэтр сообщил ему, что имеется в наличии — суп, рыба, мясо, разумеется, если вы, сеньор доктор, на первых порах, сразу по прибытии из тропических краев, не предпочтете диетическую пищу, то есть другое мясо, другую рыбу, другой суп, и я бы взял на себя смелость рекомендовать вам после столь длительного отсутствия, подумать только — шестнадцать лет, ну, все, решительно все уже известно про нового постояльца и на кухне, и в ресторане. Тем временем распахнулись двери, и вошли четверо — супружеская чета с двумя детьми — мальчиком и девочкой; дети были бледно-восковые, родители румяно-полнокровные, хотя, судя по внешнему сходству, это были их родные и законные дети; глава семьи шел впереди, как подобает родоначальнику и вождю племени, мать замыкала шествие, а отпрыски подвигались в середине. Затем появился тучный грузный мужчина — по животу из одного жилетного кармана в другой вьется золотая цепочка; за ним возник тощий человек в черном галстуке и с сигарой в руке, в следующие четверть часа никого больше не было, слышен лишь звон тарелок о блюда, да властный стук ножа о стакан, которым — не стаканом, разумеется, а стуком — отец семейства подзывает официанта, а тощий посетитель, считая, что подобное поведение бросает вызов и приличиям, и трауру, который он носит, глядит на него осуждающе, и благодушно жует толстяк. Рикардо Рейс созерцает поданный ему куриный бульон с рисом: да, он последовал совету и заказал нечто диетическое, но не оттого, что видел в этом хоть какой-нибудь прок или пользу: просто ему безразлично, что есть — что есть, то и съест. Дробный стук в оконное стекло оповестил его о том, что дождь пошел снова. Эти окна выходят не на Розмариновую улицу, а на какую же? забыл, если и знал когда-нибудь, но официант, меняя тарелки, поясняет: Это — Руа-Нова-де-Карвальо, сеньор доктор, и осведомляется: Вкусно? — судя по выговору, он из Галисии, и посетитель отвечает: Вкусно, судя по выговору, он долго жил в Бразилии, что нам и так уже давно известно, и дал коридорному Пименте королевские чаевые.
