Газетный лист, хладнокровно живописующий такие ужасы, падает на колени заснувшего Рикардо Рейса. От внезапно налетевшего ветра дребезжат стекла, дождь хлещет как во дни потопа. По опустелым стогнам Лиссабона бежит упившаяся кровью сука Уголина, обнюхивает пороги домов, воет на площадях и в парках, яростно кусает собственное чрево, откуда совсем уже скоро появится на свет очередной выводок щенков.
* * *
После ночи, когда разверзнись хляби, когда разбушевались стихии — вы не замечали, что эти слова, особенно первые два, на свист божий рождаются попарно и до такой степени подходят к обстоятельствам, что сберегают нам силы, избавляя от необходимости ломать голову над придумыванием новых? — утро вполне могло бы начаться с сияющего в безоблачной лазури солнца и резвящихся в поднебесье голубей. Но нет, не развиднелось, и над городом продолжали носиться чайки, потому что на воду не сесть, а голуби боялись нос высунуть. Идет дождь, но это терпимо, особенно если идешь по улице в плаще и под зонтиком, да и ветер, по сравнению с тем, что творилось на рассвете, чуть поглаживает щеки. Рикардо Рейс вышел из отеля рано, отправился в «Банко Комерсиал» обменять свои английские деньги на толику отечественных, и получил сто десять милрейсов за каждый фунт стерлингов, жаль, что это ассигнации, а не золото, ибо тогда дали бы ему вдвое больше, но даже и так в накладе не остался наш путешественник, который покидает банк с пятью тысячами в кармане: в Португалии это — целое состояние. Улица Комерсио, где он находится, недалеко от Террейро-до-Пасо, буквально в двух шагах, рукой подать, сказали б мы, если бы не боялись обвинений в преувеличении, но Рикардо Рейс не отважится свершить и этот краткий путь: стоя под защитой сводчатых арок галереи, он вглядывается в побуревшую, вспененную, вздутую дождем реку: издали кажется, что высокие волны, в очередной раз вздымаясь, обрушатся на площадь, затопят ее, но это всего лишь обман зрения — они разбиваются о волнолом, теряют силу на покатых ступенях пристани. Ему вспоминается, как сиживал он здесь в былые времена, но так давно стали эти времена былыми, что невольно засомневаешься — да полно, да он ли это был? Я ли это был или кто-то, с тем же, быть может, именем и лицом, но другой? Он чувствует, что озябли промокшие ноги, чувствует, как волна горести захлестывает тело, я не оговорился — тело, а не душу — это ощущение возникает где-то снаружи, он мог бы потрогать его руками, не будь они заняты ненужным зонтом. Видите — человек может отстраниться от мира до такой степени, что станет мишенью для насмешки прохожего, который скажет ему: Зонтик-то вам, сеньор, зачем: здесь над нами не каплет, но, впрочем, эта насмешка беззлобная, и смех так чистосердечен, что Рикардо Рейс и сам улыбается своей рассеянности и, неизвестно почему, бормочет двустишие Жоана де Деуса, затверженное еще в детстве, еще в школе: Под плотным сводом этих арок всю ночь бы мог я простоять.
Раз уж оказался так близко и все равно по пути, он решил убедиться, как соотносится давнее воспоминание об этой площади, отчетливо, будто граверной иглой по меди врезанное в память или воссозданное сию минуту воображением, с тем, что есть в действительности — с прямоугольником, три стороны которого образуют здания, со статуей кого-то августейшего и конного посередине, с триумфальной аркой, невидимой оттуда, где он стоит. Все расплывается и тонет в тумане, очертания и линии утратили отчетливость, словно выцвели — от скверной погоды ли, от того ли, что прошли годы, или это его зрение притупилось с возрастом, это ведь только у памяти глаз остер, как у чайки. Скоро одиннадцать, под сводами галереи становится людно — людно, но не суматошно, ибо несовместимого с торопливостью достоинства исполнены прохожие — мужчины в мягких шляпах, отряхивающие капли дождя с зонтов, а женщин почти не видно, в этот час у чиновников начинается присутствие. Удаляется Рикардо Рейс в сторону улицы Распятия, выдержав натиск продавца лотерейных билетов, навязывающего ему свой товар: номер тысяча триста сорок девять, завтра розыгрыш, и номер не тот, и розыгрыш не завтра, но так уж звучит песнь уличного авгура, штатного прорицателя: Купите, сеньор, купите, чтоб потом пожалеть не пришлось, купите, у меня предчувствие, что вытянете счастливый билетик, и есть в этой навязчивости нечто фатальное и угрожающее. Рикардо Рейс по улице Гарретта выходит на площадь Шиадо, где стоят, прислонясь к постаменту статуи, четверо носильщиков, им и дождь нипочем, тем более, что он еле моросит, а теперь вот и вовсе перестал, шел-шел да и кончился, и за спиной Луиса де Камоэнса возникает, нимбом окружает его голову белое свечение: сами видите, что такое слова — это вот, к примеру, может означать и дождь, и облако, и све тящийся круг, но поэту, благо он не бог и не святой, не под силу остановить дождь, — просто тучи истончились и почти рассеялись, не станем воображать, что здесь, как некогда в Урике или в Фатиме, произошло чудо, пусть даже такое незамысловатое, как вдруг очистившийся небосвод.
Рикардо Рейс идет в редакции газет, адреса их он записал еще вчера, перед тем как лечь спать, а ведь мы еще не сказали, что спал он плохо — на новом-то месте, в новой стране, и когда в тишине необжитой, чужой еще комнаты ждешь сна, слушая шум дождя за окном, все вдруг обретает свои истинные размеры, становится крупным, весомым, тяжелым, ибо вопреки установившемуся мнению, морочит, и с толку сбивает, и обращает жизнь в зыбкую тень как раз дневной свет, а ночная тьма вносит во все полную ясность, но сон совладает с ней, даруя нам покой и отдых, умиротворяя душу. В редакции газет идет Рикардо Рейс, куда ж еще идти желающему узнать о том, что было да прошло, прошло вот здесь, по Байрро-Алто, оставив след ноги, отпечаток подошвы, сломанные ветки, растоптанные листья, буквы и новости, это часть того, что остается от мира, другая же часть — это вымысел, необходимый, чтобы от вышеупомянутого минувшего можно было сохранить лицо, взгляд, улыбку, муку: Острой болью отозвалась в сердцах нашей интеллигенции весть о том, что ушел из жизни Фернандо Пессоа, создатель «Орфея», человек высочайшей духовности, неповторимо-своеобычный поэт и вдумчивый критик, скончавшийся позавчера так же незаметно, как и жил, но, поскольку у нас в Португалии словесностью прожить нельзя, покойный служил в коммерческой фирме, а чуть ниже: друзья принесли к его надгробью прощальные цветы. В этой газете больше ничего нет, а другая другими словами сообщает то же самое: Вчера мы проводили в последний путь Фернандо Пессоа: автор проникнутого патриотическим жаром замечательного стихотворного цикла «Послание» был застигнут смертью в субботу вечером в госпитале Сан-Луис, свой след в поэзии он оставил не только как Фернандо Пессоа, но и как Алваро де Кампос, Алберто Каэйро, Рикардо Рейс, ну, вот вам, пожалуйста, и ошибка, допущенная по небрежности или по легковерию: ведь мы-то с вами отлично знаем, что на самом деле Рикардо Рейс — вот этот человек, своими и вполне живыми глазами читающий газету, врач, сорока восьми лет, тогда как Фернандо Пессоа, когда навеки закрылись его глаза, было на год меньше, и одного этого более чем достаточно, и не требуется никаких иных доказательств и свидетельств, если же все-таки кто-то сомневается, пусть сходит в отель «Браганса», справится у тамошнего управляющего, у сеньора Сальвадора, пусть спросит, не останавливался ли у них некий Рикардо Рейс, врач из Бразилии, и скажет управляющий: Как же, как же, к обеду доктор Рейс не пришел, но предупредил, что будет ужинать, если угодно что-нибудь ему передать, я готов лично озаботиться этим, и последние сомнения должны рассеяться после слов управляющего, превосходного физиономиста, который с первого взгляда определяет и удостоверяет любую личность. Но если и этого мало — мы ведь, в сущности, так недавно знакомы с Сальвадором — то вот вам и еще одна газета, а в ней на должном месте, на соответствующей, под некрологи отведенной странице даже слишком пространно устанавливается личность покойного: Вчера состоялись похороны сеньора Фернандо Антонио Ногейры Пессоа, сорока семи лет — ага! видите: сорока семи! — в браке не состоявшего, уроженца Лиссабона, окончившего словесное отделение Английского университета, писателя и поэта, весьма известного в литературных кругах, на могилу покойного были возложены венки из живых цветов, вот это уж зря, они так быстро вянут. Ожидая трамвая, который довезет его до кладбища Празерес, читает Рикардо Рейс надгробную речь, стоя на том самом месте, где был повешен — мы-то с вами это знаем, дело было двести двадцать три года назад, в царствование короля Жоана V, не упомянутого в «Послании» — да, так вот, на том самом месте, где вздернули одного бродячего торговца, генуэзца родом, из-за порции какого-то снадобья убившего нашего с вами соотечественника, он перерезал глотку сначала ему, а потом его служанке, также скончавшейся на месте, и нанес еще две раны, оказавшихся не смертельными, слуге, а другого ткнул ножом в глаз, как все равно кролика, и не натворил новых злодейств потому лишь, что его наконец схватили, судили и приговорили к смертной казни, совершенной здесь же, возле дома убитого им, при большом скоплении народа, чего никак не скажешь о нынешнем утре тысяча девятьсот тридцать пятого года, декабря тридцатого пасмурного и хмурого дня, так что на улицу без крайней необходимости никто не выходит, хотя дождя нет, по крайней мере — в ту самую минуту, когда Рикардо Рейс, прислонясь к фонарному столбу на Калсада-де-Комбро, начал читать надгробную речь — да нет, не над прахом генуэзца, который ее не удостоился, если, понятно, не считать таковой брань простонародья, а на похоронах Фернандо Пессоа, в смертоубийстве неповинного: Два слова о жизненном пути покойного, тут и вправду можно обойтись двумя словами, а можно и вообще без них, предпочтительней всего было бы молчание, молчание, уже объемлющее его и нас всех, ибо только оно могло бы стать вровень с величием его души, ныне уже предстающей Господу, но не могут и не должны те, кто с ним вместе служил Прекрасному, допустить, чтобы он лег в сырую землю или, вернее, вознесся к вратам Вечности, не услышав от нас слов кроткого и такого по-человечески понятного протеста, выражающего то негодование, которое рождает в наших сердцах его уход, не могут его товарищи, его братья по «Ор-фею», в чьих жилах течет та же кровь служения идеальной красоте, не могут, повторяю, оставить его здесь, у последней черты, не осыпав его благородную смерть, по крайней мере, белоснежно-линейными лепестками своей безмолвной скорби, и сегодня мы оплакиваем уход человека, похищенного у нас смертью, вечную разлуку с его человеческой сутью, ибо, как ни трудно смириться с потерей этой необыкновенной личности, но его духу, его созидательной мощи, отмеченным особой, ни с чем не сравнимой красотой, даровано будет бессмертие, и дальнейшее — это гений Фернандо Пессоа. Покойся с миром, ибо, по счастью, еще встречаются исключения в ровной упорядоченности жизни, и вслед за Гамлетом мы повторим: "Дальнейшее — молчание», и распорядиться этим дальнейшим суждено гению.
