Учитывая историю всей жизни Франца, которая скорее напоминала историю болезни, нет ничего удивительного в том, что Франц как мужчина еще не научился ориентироваться в ситуации. Он знал лишь, что хочет подняться следом за Андреа на Пизанскую башню и что сейчас его глаза — две планеты, которым не дано приблизиться к солнцу.
Но чего хотят пассажиры его спального вагона, он тем более не знал, а о том, что они, например, как и он, хотят спать, он вообще не догадывался.
Франц отвечал всего за один вагон, и в его обязанности входило только быть в распоряжении людей, которые хотят доехать в спальном вагоне отсюда туда. Однако, пока Андреа, переодевшись проводницей, ждала его, предоставив себя в его полное распоряжение, он, борясь со сном, с отчаянной храбростью застенчивости входил в купе к спящим пассажирам и будил их, чтобы спросить, не угодно ли им чего-нибудь, — и это накануне того дня, когда его отец был найден в Санкт-Пёльтене. К счастью, мы чаще всего не знаем, что именно сейчас происходит в другом месте.
Он то и дело будил ночью спящих, чтобы спросить их, не угодно ли им чего-нибудь, вероятно, еще и от неуверенности в себе. Днем, едва его пассажиры, испытывая некое подобие блаженства и уже начиная похрапывать, устраивались в своих купе, он будил их, чтобы они своим храпом не мешали другим, и они, собственно, должны были быть ему благодарны, но вместо этого только качали головой и возмущались. Ему уже исполнился двадцать один.
Он с готовностью бросался всем на помощь — всегда, всю жизнь, тогда как юношескую наивность ему впоследствии суждено было утратить. Но, может быть, она по-прежнему жила в нем, только подспудно. Да и кто поверит, что человек меняется: просто в разные периоды проявляет себя по-разному.
Франц был неуклюжий, неловкий, бестолковый мальчишка, проводник-неумеха, и в сущности таким навсегда и останется, хотя со временем и утратит юношескую свежесть и прелесть, — а сейчас прохожие на улице оборачиваются ему вслед и на ходу суют ему в полиэтиленовый пакет визитки, спрашивая, какой гонорар он хотел бы получить и когда ему удобно прийти на кастинг. Он и сам не знал, как он красив. Андреа говорила ему об этом лишь взглядами. Лишь прикосновениями рук, которые хотели его обвить. Если она что-нибудь ему и говорила, то чаще всего только какая же он бестолочь, неловкий, неуклюжий щенок.
И все-таки существовали люди, которые были счастливы оттого, что существует он.
Иногда он сам превращался в одного из них.
Все остальные тоже по большей части лишь взглядами давали ему понять, как он красив, а Франц и не догадывался, что эти взгляды значат. А скоро и вообще будет поздно…
Он будил крепко спящих пассажиров в том числе и потому, что о них беспокоился. Ведь он воображал, что с ними что-то случилось. Часто они так откидывались назад или валились набок, широко разинув рот и хрипя, что это напоминало кому или инсульт. Он будил их, чтобы спросить, не угодно ли им чего-нибудь, будил господ, у которых, может быть, уже давно не было никаких желаний и которым вообще-то следовало поблагодарить столь очаровательного и любезного молодого человека за этот вопрос, пусть даже заданный не вовремя. А он тотчас же принимался перечислять, что он может им предложить: чашку капучино со сливовым рулетом всего за пятьдесят шиллингов вместо семидесяти. И говорил: «Честь имею кланяться», — когда его прогоняли.
«Не угодно ли вам чего-нибудь». Франца вообще никто никогда не спрашивал о его желаниях. Но он долгие годы угадывал одно желание в глазах тех, кто потерпел в жизни неудачу. При этом ему самому явно хотелось многого, главным образом быть с Андреа. Поднимаясь на Пизанскую башню своей любви, он бежал за ней, как пес за хозяйкой.
И вот уже пора возвращаться. Первая остановка во Флоренции. Поймать попутную машину, грузовик, оказалось совсем не сложно. Трудности возникли с самой поездкой или, скорее, с шофером, с его грязными фантазиями и грязными руками. Едва проехав Лукку[22], они захотели выйти. То есть захотела выйти в первую очередь Андреа, сидевшая в середине, рядом с рычагом переключения скоростей и его рукой.
Из Венеции Франц снова ехал проводником спального вагона, словно обратно ведет только один путь. Он возвращался в одиночестве. Без Андреа. Она осталась где-то на Понте Веккьо[23]. Может быть, встретила там мужчину своей мечты, с которым Франц так и не встретился.
Он возвращался домой в одиночестве, — больше ему ничего не оставалось. Ему было немного не по себе, как бывало всегда, когда он вечером оказывался в незнакомом месте и еще не знал, где устроится на ночлег, вот, например, сейчас: он проезжал по железнодорожному мосту между Местре[24] и островом, понятия не имея, где заночует. Может быть, в одном из неудобных кресел-раковин, которыми забит зал ожидания второго класса и в которых нормальный человек заснуть не может, и поделом, нечего путешествовать по жизни вторым классом. Но он мог спать и в таком кресле. Или, если повезет, на молодежной туристической базе на канале Гвидекка.
В Венеции его должна была ждать телеграмма из Вены. Но он ее не получил. Из-за особенностей тогдашней итальянской почты телеграмма опоздала на три года. Через три года Франц был уже в другом месте и уже пережил самое худшее. Клэр утверждала, что послала ему телеграмму. Он, однако, подозревал, что Клэр ее не посылала.
Когда на обратном пути, неделю спустя, переезжая через Альпы под Клагенфуртом, он нашел у себя в купе старый номер «Прессе», его отца уже похоронили, а Франц тут же забыл боль разлуки. Ведь Андреа бросила его и навсегда скрылась в неизвестном направлении. А теперь еще это. Но он всегда руководствовался девизом, что два горя вынести легче, чем одно. Еще в детстве: одну зубную боль не вынести, к ней должно было прибавиться еще что-то.
Навсегда ушел от нас Господин тайный советник, профессор университета Доктор Франц Иосиф Маринелли, Лауреат премий и кавалер иностранных и отечественных орденов, Кавалер ордена Святого Гроба Господня,
Почетный член Папской академии наук святого Лазаря….
Он любил свой автомобильный фургончик. Мы любили его. Он был погребен в кругу своих друзей-охотников. Просим воздержаться от писем соболезнования.
Охотничье угодье Глоггниц, в разгар лета 1981 г. от Р.Х. Клэр Маринелли-Эбер-Бенедетти Франц Маринелли Профессор университета Энгельберт Маринелли с упругой Иленея Штрудель с муругим.
В текст некролога вкрались две опечатки, а может быть, таково было последнее предписание его матери. В любом случае, она настояла на многоточии…
Когда Франц пытался дозвониться матери, одну за другой бросая монетки в прорезь телефона-автомата на Южном вокзале Вены, она не подходила к телефону. От дяди Генри и тети Мауси, выкрикивавших на другом конце провода все как на духу, он по тому же телефону-автомату узнал, что произошло на самом деле. Услышав от них главное: «инфаркт», «Санкт-Пёльтен», «доставлен в анатомический театр», «неопознанный труп», «такой удар для твоей мамы», «возможно, совсем сошла с ума», «целыми днями играет на рояле», — он наконец доехал до улицы Штубенринг в центре Вены. Мауси: «Твоя мама перетаскивает с места на место горшки с цветами, словно хочет этим кому-то что-то доказать, и чуть с ума не сошла, вспомнив, как этот человек называл ее „мамочкой", а она его „папочкой", а теперь некого ей так называть». Еще поднимаясь в старинном лифте с чугунным литьем, он слышал, как его окончательно спятившая мать играет Скрябина, музыку, с которой ей ни за что не справиться, а она, поскольку между звуками практически не было пауз, вообще не слышала, как Франц пытается настойчивыми звонками вытащить ее из ее нот.
Она терзала рояль, как в те времена, когда готовилась к вступительным экзаменам в консерваторию, собираясь стать «дипломированной пианисткой». Может быть, хотела сейчас еще раз попробовать.
Тогда, в молодости, она продала «Бехштейн» в наказание за то, что не сдала экзамен. Она поместила объявление в газете «Прессе»: «Продается рояль фирмы Бехштейн, первого года выпуска, любимый инструмент Альбана Берга»,[25] — а когда в указанное время, «между четырьмя и шестью часами пополудни», позвонил первый потенциальный покупатель, еще до того, как он, последний, по его словам, ученик Альбана Берга, успел войти, села за этот великолепный инструмент в меховой шубе и сыграла «К Элизе», «единственное, что могла сыграть без ошибок», — как говорила May си. Тетя Мауси впустила покупателя, а Клэр все играла и играла. Рояль произвел на него большое впечатление, и он захотел узнать цену. Она сказала: «Миллион — столько предложило нам Музыкальное общество Вены», — и тогда ученик Берга поблагодарил и отказался: «Пусть Музыкальное общество его и покупает!» И Клэр осталась со своим «Бехштейном», и в конце концов в наказание продала его за смехотворную цену в кафе «Савой» на улице Линке-Винцайле, где бывают музыкальные вечера и где этот рояль стоит до сих пор.
