В соответствии с установленными правилами, прежде чем осуществить подслушивание данного лица, был просмотрен Общий реестр и прочитана запись, сделанная в день первого прохождения через Орман-чифлик. В графе с его именем была обнаружена нижеследующая запись: «Ночь провел неспокойно. Дважды просыпался. Во сне разговаривал, что свидетельствует о раздвоенности и страхе. Обратить внимание на обратном пути».
На основании государственных распоряжений, а также принимая во внимание вышеизложенную запись, наши агенты, выполнив соответствующие действия, доложили на рассвете, что вышеупомянутый Хаджи Милети не только провел еще одну беспокойную ночью, что усиливает сомнения в его раздвоенности и страхе, но и долго рыдал. Случай редкий в нашей практике, дающий основания подозревать его в совершении деяний, наносящих вред государству и вызывающих теперь в его неспокойной душе смуту, страх и раскаяние.
По прочтении рапорта о подслушивании, на основании тех же предписаний я отдал приказ об аресте вышеупомянутого Хаджи Милети и немедленной его отправке в имперскую следственную тюрьму.
Комендант Орман-чифлика
Тахир Бекбей».
Где он? Сколько времени он провел здесь, закованный в кандалы? Темница была узкой и высокой. Ее стены сужались к потолку. Кто его знает, случайно ли это, или, быть может, строивший эту тюрьму умышленно сделал потолки уже пола, чтобы темница напоминала форму гроба.
Целыми часами лежал он неподвижно, чувствуя лишь, как муравьи ползали под кандалами на его руках. Ему вдруг вспомнилось, как однажды в далеком детстве дождливым днем брели они с матерью под сводами огромного моста…
Его забирали на допрос, не дав сомкнуть глаз несколько ночей кряду. Допрашивали, подняв одурелого после десятичасового сна. Допрашивали изможденного голодом и разморенного обильной едой. Пытались взять мягкостью, сломить силой. Обещали немедленно освободить и даже вознаградить. Грозились содрать шкуру, распять, четвертовать, пустить на свечи, которые христиане зажигают на могилах промозглыми декабрьскими вечерами.
Не отвечая на вопросы, он отрешенно глядел на следователя Орхана, вызывая в том надежду, что вот-вот заговорит. Потом отводил взгляд. «Говори, не опуская глаз!» — настаивал Орхан. И вопросы следовали один за другим с утомляющим однообразием. «Что ты делал, находясь там? С кем встречался? Что за послания вез? Почему совесть мучила тебя в ту ночь в Орман-чифлике? Почему ты рыдал?»
Следователь смотрел не отрываясь на его глаза, на его губы, которые начинали вроде бы слегка подрагивать после задаваемых вопросов. Впрочем, больше, чем эта бесконечная череда вопросов, его утомляло ощущение того, что слово было где-то близко, что оно уже готово сорваться с уст узника, но всякий раз что-то тому мешало. Что-то незначительное, малое, чего он, следователь, никак не мог преодолеть.
И тогда его голос вновь становился мягким, вкрадчивым. «Хаджи Милети, ты ведь добрый человек. Только добрые, порядочные люди испытывают угрызения совести, чувство раскаяния. Только они плачут, когда совершают ошибки. Даже если ты в чем-то виноват, вина твоя, ясное дело, нечаянная. Ты случайно попал в ловушку. Ты был словно во сне. Проснись, Хаджи Милети! И этот кошмар прекратится».
Но Хаджи Милети продолжал молчать. И тогда следователь, скорее желая облегчить свою душу, чем запугать узника, вновь яростно обрушивался на него. Грозил пытками, известковой ямой, скорпионами, обещал сжечь заживо, четвертовать, содрать шкуру, пустить на воск для свечей, мерцающих на христианских могилах в унылые декабрьские вечера.
Смятение охватило семью Хаджи Милети, всех его близких, весь его род. Этим простым людям впервые в жизни пришлось стучать в двери чиновничьих кабинетов, не получая ни ответа, ни разъяснения.
Вначале они решили, что он сгинул бесследно. Домыслы же были самые разные. Поговаривали, что он сошел с ума и утонул в реке вместе со своим караваном. Потом прошел слух, что его убили враги государства, растерзали женщины, задушив чадрой. «Его настигло проклятие балканских женщин», — перешептывались старухи из его рода.
В то утро, когда во дворик их маленького дома нежданно нагрянул следователь, чтобы произвести обыск, все сразу поняли, что Хаджи Милети арестован. «Ну и слава Аллаху! — вздохнули с облегчением. — Значит, жив!»
Всю зиму хлопотали, писали прошения то первому визирю, то в канцелярию Шейха уль-Ислама, то самому султану. Ответа не было ниоткуда. «Не огорчайтесь, — говорила старая Мерьеме, — не теряйте надежду. У могилы нет дверей, у тюрьмы — есть».
Хаджи Милети умер на исходе зимы, до того, как приступили к жестоким пыткам. Охранник, обнаруживший его мертвым однажды утром, был испуган: ему показалось, что это был совсем не Хаджи Милети, а кто-то другой, даже похожий на женщину. Но, перевернув труп, охранник узнал все же Хаджи Милети. Голову и часть лица его закрывал черный платок, как чадра лицо женщины.
Охранник застыл, не сводя глаз с его землистого лица. Два муравья ползали вокруг сомкнутых губ мертвого, словно стремились проникнуть внутрь. Но, покружив вокруг них, вновь устремлялись куда-то в своем бессмысленном движении.
В ту неделю, когда труп Хаджи Милети был сброшен в общую могилу на окраине столицы, где хоронили обычно приговоренных к смерти, сирот и бездомных, во дворце султана прошло заседание правительства. На нем в присутствии султана Шейх уль-Ислам докладывал о том, как исполняется фирман о ношении чадры в западных частях империи.
«Почти год минул со дня принятия сего славного фирмана и полгода со дня направления в те края первого каравана с покрывалами. С тех пор, — продолжал Шейх уль-Ислам, — караваны один за другим доставили на Балканы и далее, вплоть до мадьярских и австрийских земель, более двадцати миллионов покрывал. Таким образом, успешно — с помощью Аллаха и несмотря на дурные предсказания — было завершено одно из величайших начинаний, предпринятых в последнее столетие бессмертной Османской империей». Сказав это, Шейх уль-Ислам перевел взгляд в ту сторону, где сидели, потупив взоры, визири-албанцы. Все понимали, что клан их еще подымется, что придет время и их фирманов. Так же, как наступит время их падения и опалы, которое продлится до нового взлета. Так было всегда, и так это происходило и на этот раз в Османской империи. Все знали это, а потому не спешили выступить против них теперь, когда они были в опале. Впрочем, как не спешили и объединяться с ними в период их возвышения.
Голос Шейха уль-Ислама то затихал, то с трудом возвышался на фразах, слишком длинных для его старческих легких. «Ислам теперь может быть спокоен, — докладывал он. — Женщины Греции, Албании, Кипра, Румынии, Сербии, Болгарии, Боснии, Македонии и Черногории, а также женщины тех краев Польши, Крыма, Венгрии и Австрии, что находятся под османским владычеством, скрыты чадрой. Такое — колоссального размаха — предприятие могло быть осуществлено лишь такой великой державой, как наша», — продолжал он.
Шейх уль-Ислам на миг умолк, затем, обратившись к султану, сказал: «Я счастлив известить сегодня великого султана, наместника пророка на земле, о том, что все женщины величайшей империи мира носят чадру».
Он сделал движение рукой, будто море этих покрывал — черное, дышащее и бескрайнее — простиралось у его ног. Султан же, следящий за ним взглядом, медленно кивал головой, а губы его шептали: «Честь и хвала!»
Исламская ночь (лат.). (Здесь и далее прим. перев.)
Орман — лес, чаща (турецк.)
Теке — обитель дервишей.
