Ю – юность – на юру. Юдоль юродивых… Юноша из ЮКОСа, наконец!
Ц – уцепистая буквица. Церебрально-циррозная. Цефалы и псы цепные ее зубами ухватили, на ней повисли!
И – нет смысла выше этого соединительного союза! Нет стиха истинней Экклезиастова, этой буквицей весь мир соединяющего:
...
И то еще я увидел под солнцем: место суда, – а там нечестье, место праведного, – а там нечестивый…
И еще я увидел все угнетение, творимое под солнцем…
Вот слезы угнетенных, – а утешителя нет им,
И в руке угнетателя сила, – а утешителя нет им!
И прославил я мертвых, что умерли давно…
Но толкование букв – это было еще не все.
Жизнь букв! Тайно бушующая в них вражда и приязнь возникали и вспыхивали вслед за несовершенным человеческим толкованьем.
Моргая крашеными ресницами, Воля видела: буквы из этих двух слов – слов сильных, сладостных – начинали внезапно уничтожать, подпихивать друг друга в пропасть. Иные же из них на краю этой пропасти дерзко совокуплялись.
«Так… Так… – шептала Воля. – Это что ж вы тут у нас, миленькие, на краю пропасти творите?»
П налезало на Р, – и соединение их символизировало сперва прыткий «пиар», потом «пропасть», потом «полное попрание прав».
Л ластилось к Е… «Ну, тут стыдно смотреть… могли б поскромнее позу принять… Ишь как сплело их!»
О натягивало В: чтобы закруглить собой Ойкумену, «огнем оковать, огнем!»
Щ норовило поиметь, а потом слопать А. «Да не тут-то было. Щас само – за щеку или куда надо опущено будет».
А – эта буква была сильней всех! Она покрасовалась сколько надо перед Волей в гордом одиночестве, но потом выскочило -
АДЬ! – сразу три буквы. Две сильные, одна слабая. Эта троица была таинственной, непонятной. Скрытый эрос, страшное переплетение мощи и немощи бушевали в этом АДЬ!
Но лишь до той поры, пока не присобачились сбоку еще три буквы:
АДЬ – ЦИИ. Тут стало непонятно: смысл закидало жидким цементом, обдало тихим ливнем.
«Адь-ции… Адь-ции… Ции-адь… – Амбиции? Ад акций?» – не могла взять в толк то, что выскакивало перед глазами, Воля.
На кухне страстно засопел, а потом, ощупав свое гордое одиночество, тихо о чем-то залопотал (по возвращении домой, отправленный строгой Волей на кухню) бельгийский жених Клодюнчик.
Сронили музыку куранты. Подступила полная, непроглядная ночь. Сонно вздохнув, Воля стала с историей своей закругляться:
«Жила-была Воля. И на проклюнувшуюся в ней революционность стала вдруг налипать “всяка разна” шелупонь. А тут время еще тяжко-зимнее подступило. Перетерпеть надо это волчье время! Ноябрь кончился. Один декабрь теперь остался. Ух, зима! У-ху-а-а! У… А…»
Своблики и этбомбсы
Даже и заполночь в злачных местах Москвы жизнь шла без передыху, без остановки.
Жизнь голосила и выла, возносилась и опрокидывалась навзничь. Яркая и пылающая, она строго брала свое, бесшабашно и почем зря разбазаривала по дворам и подъездам чужое.
Правда, в тихо-правительственных и общественно значимых зданиях Москвы жизнь полуночная текла не совсем так, текла по-иному. В этих, казалось бы, истомленных дневными хлопотами местах она была туго набита умом, позвякивала железом в крови. Целые консорции мрачно-веселых, готовых на все людей собирались – и уже не на кухнях – в министерских подвалах, школьных спортивных залах и других не вызывающих подозрений учреждениях. То есть там, где можно было хранить оружие, обучать новобранцев, проводить технико-тактические учения.
Существовали консорции боя и консорции знания. Консорции спектральных революций и консорции смерти и праха. Само это остро-огненное гумилевское слово как будто ставилось на кон, а потом, рассыпаясь в перламутровых, загнутых внутрь когтях, – становилось сорцией, сором…
В одной из таких «консорций ума», то есть среди людей, готовящихся поднять извалявшую себя в пыли и прахе власть – как раз и витийствовал новый Волин знакомый Натан Гримальский.
В пустующем доме на Лубянской площади (откуда только что выставили с голой задницей нищее детское издательство) разбирал он дремучие письмена, а потом разъяснял их смысл собравшимся.
Письмена эти не имели касательства к науке либо к археологии. Мало в них было древнегреческого, финикийского, или, на худой конец, этрусско-римского. Каракули (которые сперва и были приняты за письмена) принадлежали не какому-нибудь старо-порченому и наглухо лишенному воображения египетскому писцу! Они принадлежали Жоржу Козлобородько, политическому запредельщику и этническому бомбисту: сокращенно – этбомбсу.
– И чего он по мейлику письма не посылает? Чего каракулями этими сказать пытается? – бегал, сокрушаясь, вокруг строгого спартанского стола – без всяких там скатертей и графинов – Натанчик.
Лишь только Натанчик отлипал от научного разбора текста – лицо его становилось жваканым, мелким. Морщины обозначились сразу всей сеткой, криво торчащий нос глядел тяжелей, безнадежней.
– Чего, чего. А ничего! Так он вам и засветит свои каналы связи.
– Бог мой, Боже! Чего тут светить? Ведь он не старая дева! Ми знаем все его сайты, все каналы, все другие порноглупости. Бог мой, Боже…
– Прекратите, Натан Игоревич. Думать же мешаете. Прочтите-ка лучше все от начала до конца и без дурацких комментариев.
После судорожных фоно и морфо-усилий письмена были озвучены. И была письменам определена цена по достоинству их.
Жорж Козлобородько, отличавшийся дурным нравом и почерком, но блестящим – на вкус многих думских политиков и некоторых полит-литераторов – стилем, писал:
Мне западло писать вам, блин.
Ведь – time is money. Так считаю не один.
Мне – fuck you – стыдно вам писать.
Хочу вас калом забросать…
«Короче, – перепрыгивал с макаронического стиха на стыло-свинцовую прозу Жорж Иванович. – Если не прекратите свои наезды, не сожрете прилюдно свой политический кал – вам кранты. Мы вас колупнем. И колупнем глубоко. Все ваши счета под нашим контролем. Глохните и не высовывайтесь.
Ваш – Жорж Козлобородь».
– А чего это он «ко» забыл в конце фамилии привесить?
– Русифицируется по ходу текста, чтобы скрыть свое хохляцко-польское происхождение.
– Да че нам Жоржик! Бросьте вы на хрен этого провокатора. Кто только не помыкал им: и КГБ, и ФБР, и «Сюртэ», и даже какая-то «Сигуранца»!
– Не сметь так говорить! Козлобородько на Думу с бомбой ходил!
– Ага. С муляжом он ходил. В магазине игрушек за две сотни купил.
– А вы – и с муляжом не отважитесь.
– Все, хватит болтовни.
С места поднялся и прошелся по бывшему огромнооконному Детлиту рыжий черт Радославлев.
– Взовью перед вами, друзья, радостную весть. Натан Игоревич, бросьте подпрыгивать, подойдите сюда.
Вы обязаны с ясным лицом и прямой спиной встретить весть радости. Она – из хорошо вам известного «Банко ди Революшн». Но сперва попрошу вас вспомнить, господин Гримальский, кто вы есть. Если вы, конечно, настоящий «своблик», а не агент путинской охранки.
– Я… Вы… Да как вы осме…
– Хорошо, хорошо, возмущение вам зачтется. А все-таки вспомните: кто вы на самом деле есть?
Вспоминать, видно, было что: глаза, морщинки, уши, брови, рот, даже волоски в ноздрях – все зашевелилось, задергалось, пришло в нервно-хаотическое движение на лице Натанчика.
Недолгая, но поистине завораживающая история партии «Либри», а также ее предшественницы партии «Сво» отбросила на лицо Гримальского, да и на многие другие лица, двойную – тяжко величественную, а в то же время и нервно-подвижную тень.
От первичного лозунга: «Мы, “Либрики”, – мы вам дарим “Libresse”», – и до последней капли бензина, а говоря человеческим языком, до программы полной либризации всего парка тракторов и комбайнов в России, шла неустанная и безотлагательная партработа. Новизна этой работы была в том, что «либрики» не только остановили всякое движение тракторов и комбайнов в стране, но и обзавелись, для лучшего финансирования этого дела, собственным банком. И не каким-то банком идей! Банк был самый настоящий, богатейший, устойчивый.
Кругом стояли непаханные поля. Стыл на лету не залитый в шахтные печи – вагранки – металл. Замерзали крупные поселки и даже небольшие областные города. Ветер гулял в проглядываемых насквозь домах по всему великому евро-азиатскому пространству.
На фоне всего этого эстрадно-автомобильного хаоса – движения либриков были отточены и высоко искусны: как остро-быстрые тени в средневековом театре Дракулы взмывали и реяли они на низких и средних высотах!..
Мягко смахнув со стола на пол каракули Жоржа, рыжий черт Радославлев стал читать свое. Он читал о новых кредитных операциях банка – и на окружающие его лица ложилась тень удовольствия. Он читал о покупке недвижимости под Питером и в Калининградской области, и тень исчезала, а вместо нее сиял на щеках и краешках губ уже сытый лоск.
