Сашенька не без отвращения поднял с пола окровавленную плетку, вернул Карлу Аристарховичу. Карл Аристархович спрятал ее под стол, хотел было присесть, да, ойкнув, вскочил.
— Всего хорошего, — Карл Аристархович осклабился. — Учись старательно, ибо Отечеству нашему мужи ученые нужны, как воздух.
— Пойдем, Alexzander, — дядя Baziley нетерпеливо потянул Сашу за руку.
Обедали гречневой кашей с телячьими потрохами в трактире купца Славушкина. Дядя Baziley был оживлен и разговорчив, все норовил пощупать сиськи дородной кабацкой девки, разносившей квас да медовуху.
— Говорил я твоему отцу, что устрою в Лицей, — хвастался Василий Львович. — Вишь, и устроил.
— Спасибо, дядя, — пережевывая телячий глаз, отозвался Сашенька.
— Спасииибо, — передразнил дядя Baziley. — Спасибо-то на вилку не наколешь. Эй, любезная.
Девка подошла.
— Слушай-ка, — Василий Львович заговорщицки подмигнул. — Есть у вас тут молоко?
— Молока не держим-с. Брага-с.
— Брага-а, — разочарованно протянул дядя Baziley. Тут взгляд его уперся в обширные сиськи девки.
— Как звать-то тебя, любезная?
— Авдотья, барин.
— Кормишь?
— Чаво, барин?
— Грудью, спрашиваю, высерков своих кормишь?
— Кормлю, барин.
Дядя Baziley издал сытый утробный звук.
— Эк, хорошо. Ну-ка, любезная, нацеди мне молочка.
Поставил на стол порожнюю пивную кружку.
Авдотья замялась.
— Давай, давай, — поторопил дядя Baziley. — Чего ты мнешься, как неебаная.
Девка засмеялась. Потянула за шнурок на груди. Сиськи ее были огромные, белые, с ярко-красными сосками.
Василий Львович довольно осклабился.
— Ну?
Баба сдавила сиську, повела сверху-вниз. Сосок вздулся и вдруг выдал белую тонкую струйку, звонко канувшую в кружку. Авдотья перенесла руку к основанию сиськи и снова — вниз. И еще, и еще. Бзь-бзь-бзь! Тонкие струйки.
Саша засмеялся: как интересно!
Девка выдоила одну сиську, взялась за вторую. Сашенька заглянул в кружку, там пенилось.
— Дай-ка я дойну, — воскликнул дядя Baziley, вцепившись в сиську толстыми пальцами, потянул. Девка сморщилась. Василий Львович доил неумело, и Авдотья едва сдерживала крик боли. Молоко из соска полилось розоватое.
— Ну, будет, — дядя Baziley отпустил сиську. Авдотья спешно затянула шнурок. В глазах ее стояли слезы.
— Кружку-то надоил, — задумчиво пробормотал Василий Львович, разглядывая розовую пенку. Поднес кружку к губам. Кадык его задвигался.
— А-а-ах! — на лице мусье Пушкина отразилось блаженство. — Люблю молочко.
Ударил пустой кружкой по деревянной липкой столешнице. Облизался. Alexzander с нескрываемой завистью наблюдал за ним.
Битый час Сашенька трясся в тарантасе, глядя на бритый затылок ваньки. Истомился. Да и грустно. Уже привык жить с дядей Baziley, с Кирюхой, видеть сладкое личико мусье Тургенева, столь часто приходящего в гости, что и понять нельзя — гость Александр Иванович, или домочадец. Кап! На новенький мундир с нашивкой «Его Императорского Величества Царскосельский Лицей». Смахнул Сашенька слезинку, вспомнил, как ходили с Василием Львовичем к портному, к Петровичу, как снимал Петрович с Сашеньки мерку, как пахло от Петровича махрой и селедкой. Вспомнил Сашенька и Элеонору, и свечку, которая горит в ночи. Что ждет его в Лицее? Что вообще такое Лицей? Прежде Сашенька об этом не задумывался, принимая на веру рассусоливания дяди Baziley. А ну, как соврал дядя Baziley, как тогда, насчет жопы, и вместо наук, тесного товарищества и службы Отечеству, ждет в Лицее Сашеньку нечто темное, страшное. Огромадный паук, например. Или бес.
Мальчик едва поборол искушение спрыгнуть с тарантаса на дорогу и побежать, куда глаза глядят.
— Приехали, барин. Эй, барин! Не спи! Приехали.
Сашенька вздрогнул, увидел склоненную рябую рожу.
— Приехали, — пробасил ванька.
Сашенька выглянул из тарантаса. Дорожка, посыпанная гравием, протянулась вдоль постриженных кустов сирени и акаций к серому сооружению из двух корпусов, соединенных кирпичной кишкой, в которой выгрызена арка. По дорожке к тарантасу спешила дама. Когда она приблизилась, Сашенька увидел, что у дамы трясется голова, как у деревянного щелкунчика.
— Тридцатый?
— Что?
— Вы-тридцатый?
— Я не знаю, мадам.
У дамы так сильно тряслась голова, что Сашенька удивился, почему она не отваливается.
— Возьмите ваши вещи и следуйте за мной.
Ванька помог Сашеньке водрузить на спину заплечный мешок. Чувствуя себя очень скверно, мальчик пошел вслед за дамой с трясущейся головой.
* * *
Сашенька сроду не видел столько мальчишек, собранных в одном месте, и оторопел, держа в руках мешок. На него смотрели.
— Друзья, это же Пушкин, — раздался знакомый голосок. Сашенька увидел Кюхельбекера, того самого длинного тощего мальчишку, что одновременно с Сашенькой и дядей Baziley приходил с прошением в Главное Управление Его Императорского Величества Лицеями.
Кюхельбекер подскочил, протянул руку. Сашенька пожал ее, улыбнулся.
— Рад видеть, очень рад видеть, — затарахтел Кюхельбекер.
— Кюхля, не суетись.
К ним подошел коренастый, красивый мальчик с голубыми серьезными глазами и светлой прядкой волос на лбу.
— Пушкин, говоришь? — он критически осмотрел Сашеньку.
— Пушкин, — с некоторым вызовом отозвался Сашенька.
— Пущин, — блондинчик протянул руку. — А вот это, — он кивнул на подходящего рыжеватого толстячка. — Дельвиг. Или Хрюша.
— Лучше Дельвиг, — отозвался Дельвиг, поправляя очки и улыбаясь Сашеньке. — А еще лучше — Антон.
— Приятно с вами познакомиться, господа, — кашлянув, сказал Сашенька и покраснел.
Мальчишки засмеялись.
— Мы не господа, мы — пираты. Пират Антон, пират Иван, пират Кюхля.
— А можно.
— Можно, — Пущин хлопнул Сашеньку по плечу. — Ну, разоблачай свой мешок. Вон твоя койка.
— Сладости из дому есть? — брызжа слюной, осведомился Дельвиг.
— Тебе бы только жрать, Хрюша, — вздохнул Пущин и зыркнул на Сашеньку. — А правда, есть?
— Есть немного, — признался Саша.
— Ура! — заорал Дельвиг.
На вопль Дельвига обратили внимание другие мальчишки.
— Кто это у нас?
— Не лезь не в свое дело, Кукольник, — напыжился Пущин.
— Ваня-Ванятка, — засмеялся Кукольник и, распушив павлиний хвост, заходил вокруг пиратов. — Тебе бы только в политику нос совать, да царя проклинать, а Дельвигу — жрать да философствовать, а Кюхле — дрочить и философствовать.
— Сам ты дрочишь! — воскликнул Кюхля, краснея.
— А тут к вам еще и Пушкин, — не унимался Кукольник. — Интересно, что это такое? С виду похож на обезьяну. Обезьяна. Братцы, к нам прибыла обезьяна!
Два десятка глоток громыхнули смехом. Но самое обидное, что фыркнули новые друзья — хоть вежливо, а все-таки. Конюх Пантелей до смерти забил мужика Сидора, а вся дворня смотрела. Удар в груди, трещат ребра, ломаются, льется из пасти Сидора юшка.
Кулаки мальчика сжались. Бросил мешок в сторону, кинулся на Кукольника. Раз — по яйцам. Согнулся в три погибели Кукольник, стонет. Коленкой — по роже. Так. Кровица из ноздрей — тонкими струйками. С ног валить. Вот! Теперь можно уродовать.
— Стой, Пушкин, — крепкие руки схватили Сашеньку, отшвырнули.
Сашенька порывался достать до Кукольника ногой, да Пущин его не пущал.
— Образумься, Пушкин! Кукольник безобиден.
— По шее ребром ладони, — бормотал Сашенька, вырываясь.
— Угомони его, Иван, — умоляюще воскликнул Дельвиг.
Пущин вздохнул и, коротко размахнувшись, ударил Сашеньку в подбородок.
Гл. 11 «Бабу ебсть пойдешь?»
Очнулся Сашенька в темноте.
«Кирюха».
И тут же вспомнил: он не в уютной квартирке у Полицейского моста с Кирюхой, да дядей Базилееем, а в Лицее. Вспомнил Пущина, Дельвига, Кюхлю, приторную рожу Кукольника. Всхлипнул тихонько. Домой охота. А тут еще шорох.
— Кто там?
— Спишь, Пушкин?
Некто темный склонился над кроватью. Вильгельм Кюхельбекер, укутанный в простынку.
— Нет. Чего надо?
— Бабу ебсть пойдешь?
По — заговорщицки спросил Кюхля, с похотливцей в голосе. Вспомнил Сашенька лежащую на полу голую Палашку, ноги дебелые раздвинутые, розовое марево срама.
— Пойду! А какая здесь баба?
— Ну, уж точно не Трясущаяся Башка. Та не баба, а ведьма. Баба — это Сонечка Мардушкова, дочка дворника. Сладенький пирожок. Сиськи, жопа.
Кюхля почесал промежность.
— Ну, так идешь?
Сашенька — живо с постели. В простынку завернулся.
— Пошли.
Кюхля на цыпочках проследовал мимо кроватей с храпящими холмами.
