— Пушкин, ебешь и не зовешь?
Сашенька обернулся, увидел в свете заглядывающей в окно луны голого Пущина, и остальных мальчишек, тоже голых, с вздыбленными хуями.
— Не по-товарищески, — уверенно сказал Дельвиг, одной рукой поправляя очки, а другой теребя короткий толстый уд.
Сонечка счастливо засмеялась, отстранилась от Сашеньки, улеглась на постель, раздвинув в стороны ноги. Мать сыра земля.
Сашенька встал на коленки и вставил уд в пещеру пизды. Вместе с ним этот же фокус проделали еще пять мальчишек. Другие пять вставили хуи в сраку Сонечки. Еще пятеро — в рот. Кто-то сунул хуй подмышки девке. Кто-то — между сисек. Сонечки Мардушковой хватило на всех.
Мальчики задвигали тощими прыщавыми задами. Сонечка застонала, едва заметная под навалившимся на нее счастьем.
Как и тогда, в бане, с Палашкой, Сашенька превратился в уд. Уд, который ебет Сонечку. Картины разной степени сладости рисовались в голове: голая маменька, императрица, которую анально карает дворник, сношающиеся лошади, Палашка, подмывающая в ручье пизду.
— А!
Закричал Сашенька. Вместе с ним закричали двадцать девять мальчиков, воспитанников Лицея. Закричала и Сонечка.
Молофья хлынула на дочку дворника, заливая ее, утопляя. Девка поплыла по океану молофьи, затем стала тонуть, чувствуя, как проникает в рот, нос, легкие вязкая масса.
Глава13 Wer reitet so spaet durch Nacht und Wind?[16]
Дельвиг поежился зябко, зевнул.
— Да где ж Обезьяна?
— Струсил небось, — бросил Пущин, схаркнув в росистую траву зеленый комок.
Кюхельбекер, бледный, как сама смерть, проверял пистолеты.
— Идет.
Затрещали кусты, с прудика поднялась утиная пара, да и полетела, шумя крыльями, на новое гнездовье.
Сашенька шел легко, в руках держал фуражку, полную вишни. С ним был лакей Парамошка, двенадцати лет от роду.
— Пушкин, — возмутился Дельвиг, поправляя очки. — Где твои секунданты?
— А вот, — Сашенька выплюнул косточку, — Парамошка.
— Давайте же начинать, господа, — дрожащим от нетерпения голосом заявил Кюхля.
Пущин отмерил двенадцать шагов.
Бросили жребий.
— Я первый, — хищно осклабившись, пробормотал Вильгельм.
Мальчики подошли к барьерам. Кюхля поднял пистолет, всматриваясь в смуглое лицо противника. Сашенька спокойно кушал вишню, выбирая самые спелые ягоды и выплевывая косточки, долетавшие до Кюхли.
Грянул выстрел.
Как рассеялся дым, Сашенька все так же стоял у барьера и кушал вишню, а вот секундант Парамошка лежал навзничь в траве. На груди — багровая лужица.
— Лакея укокошил, — констатировал Дельвиг.
Кюхельбекер растерянно смотрел на Пушкина.
— Мой выстрел, — сказал Сашенька. Нагнулся, опустил в траву фуражку с вишней.
Принялся целиться. Лоб Кюхельбекера — бледный, в хладной испарине; грудь Кюхельбекера — узкая, чахоточная; промежность Кюхельбекера — по штанам расплылось мокрое пятно. Обоссался, падаль. Ну, куда стрельнуть?
— Пушкин, не стреляй, — вскрикнул вдруг Кюхля, падая на колени. — Пожалей, маменькой заклинаю, не стреляй.
Слезы катились по щекам мальчишки.
— Трус ебаный, — презрительно бросил Пущин, — Стреляй, Обезьяна.
— А я думаю, что ему прострелить, — засмеялся Сашенька. — Башку или пипирку.
— Пожалуйста, — рыдал Кюхельбекер.
Сашенька опустил пистолет.
— Черт же с тобой, живи.
Поднял фуражку, вновь за вишни принялся.
Кюхельбекер упал лицом в траву, тело его сотрясали рыдания.
Пущин и Дельвиг замерли над Парамошкой.
— Что ж нам с ним делать?
— Ясно что, Дельвиг. Закопать надо. Я видел, дворник под сиренью лопату посеял.
За лопатой послали Кюхлю. Обоссатый трус убег, всхлипывая на каждом шагу.
Сашенька присел на отвердевшее тело лакея. Вишню — в рот. Косточку между пальцев — и в небо. Красота.
— А ты молодец, не сдристнул.
Сашенька взглянул на Пущина, ухмыльнулся, показав лошадиные зубы.
— Да я знал, что Кюхля не попадет. У него рука слабая, тряская. А у меня — посмотри.
Сашенька напряг руку.
— Да ты пощупай.
Пущин осторожно потрогал мальчишеский бицепс.
— Да, есть, — сказал уважительно.
— И мне, — взмолился Дельвиг.
Сашенька пожал плечами: щупай, не жалко.
Дельвиг упал на колени.
— Что делаешь, гнида?! — взревел Сашенька, ударив Дельвига ногой в грудь.
— Что такое? — встрепенулся Пущин, глядя, как катается по траве хрипящий Дельвиг.
— Да он мне в хуй вцепился, — пожаловался Сашенька. Черные глаза метали молнии.
Пущин заржал.
Дельвиг сел, харкнул кровицей, ухмыльнулся криво.
— Есть кое-что, — молвил загадочно.
Сашенька хотел сделать злое лицо, да отчего-то залился краской.
— Ты посмотри, — восхитился Пущин. — Он покраснел, как девица. Слышь, Дельвиг?
Толстяк бросил взгляд на Сашеньку.
— Покраснел, как девица, — пробормотал. Глаза его загорелись.
— Не подходи, — взвизгнул Пушкин, вскакивая.
Дельвиг отшатнулся.
— Ну, чего ты, Обезьяна? — взмолился жалобно. — Я же просто поцеловать тебя хотел по-дружески.
— Не подходи.
Дельвиг пожал плечами, снял очки. На коротком носу — красная полоска. Вынул платочек, вытер вспотевший лоб, на небо взглянул.
— Где там Кюхля запропастился?
— Небось, дворник его опять сцапал, — предположил Пущин.
Мальчишки поежились.
Дворник мальчика схватил
И штаны с няго спустил.
Пропел Дельвиг. Пущин прыснул. Сашенька — тоже.
Нехуй простынь воровать,
Нехуй в сраку нас ебать.
— Дельвиг, уймись, я сейчас обассусь, — простонал Пущин.
Сашенька посмотрел на Дельвига с восхищением. Надо же, как ловко да складно он сочиняет! Получше, чем дядя Baziley.
Воротился Кюхля.
— Ну, наконец-то, — воскликнул Пущин, выхватывая из тонких рук Вильгельма лопату.
Рой мух поднялся с посинелого Парамошки. Пущин принялся копать, да быстро утомился, передал лопату Сашеньке. Саша поплевал на ладони.
— Кюхля, ты чего стоишь, подходи, — позвал Пущин.
Вильгельм неуверенно приблизился.
— Б-б-божжже, это т-т-труп.
— Да, труп, — кивнул Дельвиг, поправляя очки. — Суть человек, утративший душу. Как, помните, у Гете:
Wer reitet so spaet durch Nacht und Wind?
Es ist der Vater mit seinem Kind;
Er hat den Knaben wohl in dem Arm,
Er fasst ihn sicher, er haelt ihn warm.
«Mein Sohn, was birgst du so bang dein Gesicht?»
«Siehst, Vater, du den Erlkoenig nicht?
Den Erlenkoenig mit Kron` und Schweif?»
«Mein Sohn, es ist ein Nebelstreif.» —
«Du liebes Kind, komm, geh mit mir!
Gar schoene Spiele spiel` ich mit dir;
Manch bunte Blumen sind an dem Strand;
Meine Mutter hat manch guelden Gewand.» —
«Mein Vater, mein Vater, und hoerest du nicht,
Was Erlenkoenig mir leise verspricht?»
«Sei ruhig, bleib ruhig, mein Kind!
In duerren Blaettern saeuselt der Wind.» —
«Willst, feiner Knabe, du mit mir gehn?
Meine Toechter sollen dich warten schoen;
Meine Toechter fuehren den naechtlichen Reihn
Und wiegen und tanzen und singen dich ein.» —
«Mein Vater, mein Vater, und siehst du nicht dort
Erlkoenigs Toechter am duestern Ort?»
«Mein Sohn, mein Sohn, ich seh` es genau,
Es scheinen die alten Weiden so grau.»
«Ich liebe dich, mich reizt deine schoene Gestalt;
Und bist du nicht willig, so brauch` ich Gewalt».[17]
Сашенька прекратил копать. Огляделся. Вокруг — темнота и три темные фигуры. Первые звездочки на небе появились. Стрекочут в траве кузнечики. Разгоряченная спина мальчика вдруг как-то сразу похолодела.
— Закончил?
Шепот Дельвига — как дыхание самого Диавола.
— Да.
— Вылезай.
Пущин подал Сашеньке руку, помогая выкарабкаться из ямы.
— Давайте скорее, — взмолился Кюхля, стуча зубами.
Сашенька и Пущин подняли Парамошку.
— Какой твердый, — изумился Пущин. — Как дерево.
— Как Лесной Царь, — молвил Дельвиг.
Волосы на голове Сашеньки встали дыбом.
Парамошка пошевелился!
Сашенька заорал, отпустил ноги лакея и, сломя голову, понесся сквозь ночь, не чуя, как безжалостно драл его жесткий кустарник. Следом за ним летели на крыльях всепобеждающего страха остальные мальчишки.
Чёткость хуя (частично франц.)
— Василий Львович, до сей поры служите музе? (франц.)
— Точу перо, мусье Тургенев, точу перо. (франц.)
— Кончайте, мой дорогой Василий. Пора. Софья Астафьевна, я полагаю, сегодня хорошо поточит вам хуй. (франц.)
— Вы полагаете? (франц.)
Я уверен, в этом. Я слышал, в учреждении, новая задница. Они говорят так мило!
