Клава приподнялась на постели, разбуженная стуком в дверь. Муж Полины, взлохмаченный, заглянул в комнату.
Муж Полины (хриплым спросонья голосом). К тебе, Клава.
Дверь распахнулась, и Клава в изумлении увидела вкатывающегося в комнату безногого инвалида на своей коляске. В руках у него — мандолина.
И н в а л и д. Не ждала? Принимай, хозяйка. Прости за позднее вторжение. Узнаешь меня?
К л а в а (не может прийти в себя, смущенно натягивает простыню до шеи). Как же, как же… это вы на станции тогда пели.
Инвалид. Верно. Не забыла.
Он трогает струны мандолины, выпевает первые слова песни:
Клен ты мой опавший, Клен заледенелый…
Инвалид. А я ведь к тебе, Клава, не один пришел. Гостя дорогого привел. Увидишь — глазам своим не поверишь.
И в комнату неслышно вошел Вася. Как будто вчера они с Клавой расстались на станции. Молоденький. С тонкой шеей. И рукава гимнастерки ему коротки.
Вася смотрит на Клаву, не узнает.
В а с я. Не она это. Ты, друг, напутал, это — ее мать. Чем-то похожа, а не она.
Клава прижала руки к груди, смотрит на Васю, не отрываясь.
К л а в а. Не ошибся. Это я, Вася. Только постарела за эти годы. Тебе в матери гожусь. А ты все — юноша. Восемнадцать лет. И не старишься. Иди ко мне, мой муж, иди ко мне, мой сын.
Вася садится на край кровати, удивленно смотрит на Клаву.
Инвалид подкатил к кровати с другой стороны, поставил на постель бутылку водки и стаканы и разлил по ним спиртное.
И н в а л и д. За встречу! А ты, Вася, боялся — забыла меня. Она не забыла. Никто, кроме тебя, ей не достался. Даже пенсию ей государство платит.
Клава (смущенно). Ох, Вася, прости ты меня. Дали мне за тебя пенсию по ошибке. А я не отказалась. Не ради денег. Тебя мне эта пенсия каждый месяц напоминает…
И н в а л и д. Не стыдись, Клава. Нет тут твоего греха. Эта пенсия тебе
— по праву. Ты — вдова. Военная вдова. На твою долю больше ничего не осталось.
Клава. Только Васина карточка. Видишь, какие я портреты сделала?
Вася. Вижу, Клава. Спасибо. Значит, что-то от меня осталось.
Инвалид. Хватит! А теперь — отдыхать! Нам рано утром уходить, на рассвете. Когда первый петух прокричит. У нас там насчет этого строго.
Клава. Где это… у вас?
Инвалид (подмигнув). Много знать будешь — скоро состаришься.
Они спят. Вася, одетый, в гимнастерке, сладко спит в объятиях Клавы. А инвалид примостился у них в ногах, поперек кровати. Много ли места нужно обрубку?
Кричит петух на крыше барака.
Клава протирает глаза, озирается. На кровати никого нет. Только Вася строго смотрит с портрета на стене.
Снова сидит в Клавиной комнате почтальон, вручает ей пенсию. Клава угощает ее чаем, они — как подруги.
Почтальон. От наших-то в солдатских могилах давно ничего не осталось… истлели косточки. Я ни разу не съездила проведать. Не в России похоронили… в Германии. Возле города… и названия не упомню… чужое оно. Я бы и туда съездила… да слишком хлопотно… Заграница… Виза нужна… И денег много требуется.
Она берет со стола Клавино извещение, читает его про себя, шевеля губами.
Почтальон. Ты-то, Клава, чего не съездишь? Вот адрес точно указан. Не за тридевять земель, а здесь, в России… Рукой подать.
Клава (оправдываясь). Все никак не соберусь.
Почтальон. Чего собираться-то? Села в поезд и поехала. А хочешь — вместе съездим? Поглядим на могилку. Цветочков положим. И я с тобой за компанию поплачу… Своего помяну…
Мчится поезд по русской равнине.
Клава со своей подругой — почтальоном одеты по-дорожному, сидят в купе, обедают.
Почтальон. Ехать нам еще, ехать-… Расскажи, Клава, про своего… Каждый раз слушаю тебя — сердце отогревается.
Клава. Чего больше рассказывать? Вы уже все о нем знаете.
Почтальон. А хочется — еще. Своего счастья не было — хоть чужому порадоваться. Вот скажи мне. Всем твой Вася был хорош, как я понимаю. Но все же, за что ты больше его любила?
Клава задумалась, улыбка разгладила морщины на ее лице.
Клава. Плясать умел… лучше всех…
Танцевальная площадка. Дощатый пол. Фонари горят в ветвях деревьев. Заливается гармонист, до отказа растягивая меха. Девки и парни пляшут кадриль.
Лучшая пара — Вася с Клавой. Они — в русских костюмах. Парень отбивает чечетку, а девушка вьется вокруг него.
К ним подтанцовывает девица, хлопает в ладоши. Вася переходит к ней в пару, а Клава — к ее кавалеру.
Васе не дают покоя девушки — все хотят с ним танцевать, каждая, поравнявшись с ним, хлопает в ладоши и отнимает его у соперницы.
Клава не может пробиться к Васе. Она злится, кусает губы, чуть не плача.
А темп музыки все убыстряется, вихрем носятся танцоры так, что в глазах у Клавы начинает рябить.
И вдруг мелодия становится плавной, медленной. Как во сне. И песня сменяется тягучей и грустной.
Хаз-Булат удалой, Бедна сакля твоя. Золотою казной Я усыплю тебя.
Вася уже не улыбается. Еле-еле движет руками и ногами, словно не живой он, а призрак. И глаза его закрыты.
Дам коня, дам кинжал, Дам винтовку свою. Лишь за это за все Ты отдай мне жену.
По коридору вагона, на ощупь, нащупывая ногами дорогу, движется слепой. Он играет на аккордеоне. И поет:
Ты уж стар, ты уж сед, Ей с тобой не житье.
На заре юных лет Ты погубишь ее.
За слепым музыкантом семенит старушка с шапкой в руке, в которую пассажиры бросают мелочь.
Клава (участливо спрашивает старушку). Сынок твой?
Старушка. Сынок. Год ему был, когда нашу деревню бомбили. С тех пор света божьего не видит.
Сельская дорога. Клава с подругой выходят из автобуса. Обе женщины идут пешком мимо скошенных желтых полей.
Почтальон. По всем приметам тут должна быть братская могила. Гляди по сторонам — памятник ищи.
Трактор ползет по жнивью, перепахивая поле. Ровные черные борозды остаются за плугом. Все поле — черное. И лишь на середине остался, как островок, небольшой кусочек невспаханной земли.
Женщины подошли к трактору. Водитель заглушил мотор. Спрыгнул к ним, закурил.
Тракторист. Ох, бабоньки! Много вас сюда приезжает, ищет могилы. На этом поле — тысячи убитых. Какой памятник? Где его ставить? Косточки кругом раскиданы. Пашешь, а они наружу лезут.
Обе женщины стоят на коленях у кромки пахоты, между желтым и черным, уставившись в сухую землю, словно силятся разглядеть что-то в ней.
В комнате у Клавиной соседки Полины — свадьба. Лена выходит замуж. Гостей — не пробиться. Танцевать негде. Пляшут в коридоре и на кухне.
Подвыпившая Полина сидит, обняв Клаву.
Полина. Ох, соседка! Ты уговорила. Какая ж это свадьба, если парень в армию уходит?
Клава. Уйдет и вернется. Не на войну идет. Сейчас — мир. Гляди: воркуют. Как голубки.
Полина. А куда мы этих голубков спать уложим? В первую брачную ночь? У нас места нет. И он своей комнаты не имеет.
К л а в а. У меня лягут.
П о л и н а. А ты куда денешься?
Клава. Знакомых, что ли, мало? Пересплю где-нибудь.
Новобрачные проснулись в Клавиной кровати под большими овальными портретами Васи и Клавы. Жмурятся от солнечного луча, пробившегося через штору на окне.
Лена чмокнула в щеку своего мужа, накинула халатик, отдернула штору и распахнула окно.
Девушка словно купается в солнечном сиянии. Счастливая, юная. Свесилась через подоконник, и радостную улыбку смыло с ее лица.
Внизу, под окном, на скамейке сидя спала Клава, привалившись спиной к стене. В праздничном наряде, в каком она была на свадьбе. Женщина провела ночь на улице под окном своей комнаты, словно карауля покой молодой пары.
По перерытой канавами улице шествует колонна молодых людей, еще одетых в гражданское, но уже призванных в армию. Колонну сопровождают, идущие по бокам, сержанты. В ее голове — маленький духовой оркестр надрывно играет марш «Прощание славянки», вышибая слезы из глаз матерей, жен и невест, провожающих новобранцев.
Плачет Лена, вытирает слезы Полина. Лицо Клавы строго. Она видит совсем иное.
Современный, из стекла и бетона, вокзал. Большой, как площадь, перрон. Первоклассные пассажирские вагоны.
Выстроен почетный караул, такой, какой нынче бывает, когда встречаешь важных гостей.
Солдаты — все на подбор, мундиры — с иголочки, белые перчатки и золотые пояса. Пехотинцы, моряки, летчики.
Перед строем почетного караула выложена, до ступеней вагона, красная ковровая дорожка, и по ней, лихо печатая шаг, с рукой, замершей у козырька фуражки, одетые как на парад, один за другим, в затылок друг другу, идут к вагонам те, что уходят на фронт.
Все так торжественно и празднично, что кажется диким и невероятным, почему плачет и стонет толпа женщин за оградой, не желая расставаться, отпускать тех, кто ступает на красную ковровую дорожку.
Все совсем не так, как на самом деле уходил на фронт Вася. Лишь одна примета тех времен. На вычурном помпезном фронтоне нынешнего вокзала — тот же плакат, полинявший на солнце: «Все для фронта! Все для победы!», и так же, как и на том, давешнем, краска с одной буквы корявым подтеком поползла книзу.
