К ней по коридору почти бежал Александр Александрович.
– Что говорят, Маша?
– Говорят, что к этой теме они еще вернутся в следующем выпуске! – Мария заплакала. – Понимаете, я сама отправила мужа в этот магазин, он как раз сейчас должен быть там. Что, если с ним что-то случилось? Что, если он пострадал при этом взрыве? Александр Александрович, умоляю, отпустите меня домой, хотя бы на пару часов. Пожалуйста! Я ведь не смогу так работать. Он не берет трубку, не отвечает на мои звонки! Да что я могу подумать еще?
Главврач одобрительно закивал головой.
– Иди, я не могу тебя держать. Тебя Маруся на пару часов подменит, так что не беспокойся. А как что-то узнаешь, обязательно мне позвони. И не в приемную, меня там может не быть, а прямо на мобильный. Номер у тебя есть. Все, возьми себя в руки и беги домой.
Мария, скидывая на ходу халат, побежала в самый конец коридора за курткой и сумкой.
– И не психуй! Может, он просто телефон дома оставил! – крикнул ей вслед Александр Александрович. – Вот увидишь, он просто оставил телефон, потому и не отвечает! Убедишься в этом и сразу возвращайся!
Перед глазами Марии вдруг возник Женя: она почувствовала, что он без сознания, что ему холодно, больно, что он ничего с этим не может поделать. Это было как видение, оно пропало столь же стремительно, как и появилось. Выбегая из клиники, Мария думала о том, как бы быстрее добраться до дома. О том, чтобы идти пешком, не могло быть и речи. Мария разглядела автобус, только-только показавшийся вдали. Она бежала быстро, каждую секунду рискуя споткнуться и рухнуть на землю, и уже ей самой понадобится помощь. На автобус Мария еле успела. Ехал он слишком медленно, предательски медленно, подолгу задерживаясь на каждой из остановок. У бензозаправки все было оцеплено. Автобус объехал оцепление по тротуару. Зеваки уже разошлись – Мария разглядела всего двух или трех любопытных. Возле магазина, в который Мария всегда ходила и куда она отправила утром мужа, все было в осколках стекла. Они лежали на асфальте и поблескивали на солнце. За исключением разбитых витрин, особо сильных повреждений у магазина Мария не заметила. Да и заправка не выглядела такой уж сильно раскуроченной. У Марии сложилось впечатление, что взорвалась не сама заправка, а что-то в оставленной рядом машине.
Сойдя на своей остановке, Мария сначала медленно, осматриваясь по сторонам, затем все быстрее и быстрее зашагала в сторону дома. Ее сердце от волнения колотилось, как сумасшедшее.
III
Внутри у Евгения все как будто кипело. В голове нарастала дикая боль.
«Поднялась температура, – догадался он, – или давление. Или и то, и другое. Фатальный труд, бесславная кончина».
Он сам не понимал, что происходит. Картина была завершена: обычно это приносило радость, заставляло очнуться, сбросить с себя дремоту творчества и снова жить нормальной жизнью, такой, какой живут те, кто никак не связан с искусством. Всегда хотелось внимательно рассмотреть, что вышло уже не с позиции художника, а как простому обывателю, которому на глаза попалась любопытная, притягивающая взгляд картинка.
Реальность перестала удерживать Евгения. Он это понимал, но не сопротивлялся. Его тело медленно и совсем легко, будто было невесомым, сползло со стула, где он сидел, на пол. Евгений потерял сознание, причем ясно это осознавал.
«Неужели я это все чувствую? – без сознания у Евгения было только тело, мысли же продолжали одолевать, крутиться, подстегивая к тому, чтобы что-то предпринять. – Что делать? Я один и сделать ничего не могу, только лежать и ждать, просто ждать, когда придет весна и спрячет ненадолго холод».
Строчка стихов, пришедшая на ум Евгению, не была ни бредом, ни просто совпадением. Когда он падал со стула, то ощущал, как его тело потеряло свой вес, и сделалось настолько легким, что в это трудно было поверить. Но спокойствие длилось недолго. Вновь стала чувствоваться тяжесть, и, несмотря на бессознательное состояние, стало холодно. Этот холод не был обычным ознобом, который случается, когда мы вдруг забываем вовремя закрыть форточку, и в помещении становится излишне прохладно. Здесь было все по-другому: холод сковывал не постепенно, а сразу, почти в одно мгновение. И этот холод принес с собой боль.
От боли Художник вскрикнул, открыл глаза и снова вскрикнул, но уже от того, что рядом кто-то был. Присмотревшись как следует, он понял, что рядом лежит он сам, его собственное тело. Рассмотреть себя со стороны, как следует, Художник не успел: его куда-то тащило, затягивало. Он попытался этому сопротивляться, но все было бесполезно. Да и сил совсем не было, и каждая попытка сопротивления отнимала значительную часть из того немногого, что еще оставалось. От происходящего трудно было ожидать чего-то хорошего и доброго. Цепочка совпадений для Евгения была очевидна, но все равно верить в нее не хотелось: это и картина, и видения, и непонятная спешка, как будто против собственной воли и убеждений, и этот обморок.
Художник висел в воздухе, внизу было его тело, неподвижное, но не безжизненное. А картина… Она превратилась просто в черное полотно, в центре которого была маленькая светлая точка. Еще секунда – и Художника сильно ударило об картину.
Он несся куда-то с огромной скоростью. Это ощущение скорости немного перекрывало боль, даже холод чувствовался не так сильно. Мелькали какие-то огоньки – когда вечером в пустом поезде метро вдруг по каким-то причинам выключается свет, а поезд начинает набирать скорость, то это чем-то похоже на наблюдаемое Художником. Он даже не пробовал сопротивляться и задержаться, за что-нибудь ухватившись – вокруг была только темнота. Полет ускорялся, это было заметно по тому, насколько часто мелькали вокруг огни – они начали сливаться в какие-то сплошные полосы.
«Что это? И почему все происходит так быстро? Интересно, чем все это закончится, ведь до бесконечности нельзя разгоняться. Только ты в безмолвной темноте, только я с тобою рядом».
Художник ничего не боялся, особенно с тех пор, как стал по-настоящему творить. Страх можно было нарисовать, сделать его симпатичным, вполне приветливым, взглянуть на него по-иному. Страх соревновался с вдохновением – и в этом соревновании побеждало именно вдохновение, потому что, в отличие от страха, оно чаще всего имеет свою природу. Для Художника вдохновением были семья, чувства, эмоции, новые впечатления. Они заслоняли страх, делали его ничтожным, ничего не значащим.
В тот момент, когда Художник куда-то то ли летел, то ли падал, в нем на мгновение промелькнул страх, как это происходит у тех, кто решился прокатиться на американских горках или других головокружительных аттракционах. А вдруг что-нибудь пойдет не так? А вдруг не выдержат ремни и крепления, и меня просто выбросит из сидения на следующем же повороте? Что, если тележка вдруг слетит с рельсов и врежется куда-нибудь, в забор или в ближайшее дерево? Или в те мусорные баки? Что будет, если ее не удастся остановить, она выкатится за аттракцион, прямо на дорогу, и мы разобьёмся, а если не разобьемся, то погибнем под колесами машины?
Художника как будто не только несло куда-то, но и начинало крутить. Закончился полет ослепляющей вспышкой света, ощущением вылета из какой-то тесной трубы и падением на что-то твердое.
Он открыл глаза и медленно поднял голову. Вокруг все в сумерках, в легкой дымке, под ногами серый песок, из которого местами торчат корни засохших растений. Прямо перед Художником, в паре шагов стояла каменная статуя. Чтобы ее рассмотреть, Художник поднялся с земли и отряхнулся.
– Ничего себе, художество! – удивился Художник и понял, что разговаривает сам с собой.
Статуя была из камня. Ее реалистичность была потрясающей: казалось, она вот-вот оживет. Низ статуи зарос мхом и сорняками, часть из них давно засохла. Тело чудовища представляло собой нечто среднее между телом льва и телом огромной крысы. Кое-где на сером камне статуи висели клочья темной шерсти. Жуткие ввалившиеся глаза, открытая пасть, высунутый длинный язык с раздвоенным, как у змеи, концом. Сверху, из черепа, торчали обрубки – должно быть, это были рога.
У Художника чуть не случился приступ тошноты. Дышать стало тяжело. Что-то внутри говорило: «Не смотри на него, не смотри ему в глаза, прекрати, отвернись!». И Художник повиновался.
Позади статуи были ворота – те самые, что он внимательно рассматривал в своих видениях. Только они виделись Художнику гораздо меньшими, а в действительности оказались высотой с трехэтажный дом. Эти ворота, судя по зарослям лишайника в нижней части и паутины сверху, давно никто не открывал. Они были покрыты ржавчиной – куски ржавчины висели на паутине, словно это была новогодняя гирлянда, только тоненькая, очень искусно сделанная.
