— Да! Это мигом! Спасибо! Сейчас! — он выскочил, из комнаты, как пробка из нагретого шампанского. Можно было держать пари (если б нашелся простачок такой), что Султан с раскладушкой возникнет очень нескоро.
Оказалось, все до изумления просто. Соображалка у Сулеймана была в порядке. Математические операции он производил умеренно шустро. Проблема коренилась в языке.
И я применила свое старое и безотказно действующее правило: «Строй каждую фразу с учетом того, что предыдущая была не понята». Рекомендовала неоднократно многим молодым педагогам — потом благодарили…
С электрохимией все более или менее утряслось. Сияющий Сулейман пообещал, что он теперь всегда будет обращаться ко мне с вопросами. Вот на это уж я расчитывала менее всего, но, сделав доброе дело, готовься, дружок, платить. Однако не совсем я ангел бескорыстный — в результате последующих переговоров сторонами было достигнуто соглашение: в обмен на консультации консультируемая сторона обязуется выключать музыку любой громкости, любого музыкального стиля, в любое время суток по первому требованию стороны консультирующей. Возник и побочный бенефит — мне часто в качестве подарка или, скорее, гонорара перепадали американские сигареты, что было честно и справедливо.
Через день Сулейман осуществил угрозу — притащил мне в комнату слепо отпечатанную на машинке, прожженую кислотами и окрашенную солями хрома и кобальта папку с описанием органического синтеза.
— Дженья! Здесь нет вода!
Я пролистала методичку. Синтез, действительно, шел в неводной среде.
— Да, верно, воды здесь нет. А зачем она тебе?
— И я говорил, вода нет! Совсем нет вода. Нет!
— Ну да, то есть нет. Нет вода, тьфу, воды. Очуметь можно. В чем проблема-то?
— А зачем здесь написано «отводная трубка»? Ведь нет вода! Я много раз думать. И вчера опять много.
Ох, бедняга — «много раз думать»! Правда ведь, жалко?
— Сулейман, это же от слова «отводить», «удалять». Вода здесь ни при чем, ты прав. Через отводную трубку уходят в конденсатор пары бензола.
— Я всегда говорил — нет вода! — заорал Сулейман, — Морис, палка, нет, как тут говорят… вот… дубила, говорит: вода, вода! Иди, говори ему!
— Сам иди и говори, Сулейман. Только правильно «дубина».
Морис не был дубиной. Просто он, в отличие от хитроватого и очень неглупого Сулеймана, был по характеру типичным деревенским Ваней из сказки — добродушным и беспечным разгильдяем. В тонкости органического синтеза вдаваться не собирался. Зато по врожденному артистизму натуры он быстрее и лучше, чем рационалист Сулейман, приспособился к русскому языку — чистая интуиция, на уровне звука и ритма. Морис, в отличие от малорослого, синегубого и вообще страшненького Сулеймана, был до неприличия ослепительным красавцем. К нему без зазрения совести можно было применить все изобретенные папашей-Дюма штампы: светло-шоколадная чистая матовая кожа, ослепительно-сахарная широкая улыбка, миндалевидные ласковые карие глаза, чудесного рисунка губы. Мало вам? Гвардейский рост, кошачья гибкость движений и мягкий баритон. Все! Конец света! У проходящих мимо него девушек сразу менялась походка. Похоже, он никому не отказывал.
— Русские девушки мне очень нравятся. Они хорошие, — дружески делился он со мной впечатлениями, — плохо только, что все на одно лицо. Я путать часто. Была Наташа, потом думал, опять Наташа, совсем очень похожа. Говорит: я Нина. А Таня была с белым волос, потом другая с другим — и тоже Таня. Зачем так?
Было между моими соседями и еще одно существенное различие, которое создавало, как ни странно, сложности и для меня: Сулейман был мусульманином, а Морис — католиком. Поэтому, живя в одной комнате, они никак не могли вместе решать вполне секулярные задачи по химии. Изменить это я не могла, и приходилось, согласно контракта, делать индивидуальные консультации вместо групповых, тратя в два раза больше времени. Не знаю, истовым ли католиком был Морис, но Сулейман что-то все хитрил с Аллахом. Как-то я застукала его в буфете доедающим свиную сардельку.
— Сулейман, ты что? Ведь Аллах не велит есть свинину. С католиком, выходит, задачки решать не можешь, а свинину лопать можешь?
— Я не кушать свинья. Нет, зачем говоришь? Свинья совсем плохой, нехороший мясо.
— А сейчас что ешь? Огурец, да?
— Сариделька. Не написано свиньина. Кто знает? Сариделька написано!
Порой Сулейман даже осторожно критиковал законы шариата. «У меня никогда не будет много женов… в один моменто… как у мой папа», — задумчиво повторял он. Так же дипломатично высказывался на политические темы: «Сосьялизм, может быть, не очень плохо. Кому-то чуть-чуть очень хорошо. Да. Но почему я должен делать? Пусть делать один персона, кому сосьялизм надо». В логике не откажешь.
Консультации обычно проходили в моей комнате. Я часто жила одна, моя соседка аспирант-психолог (в аспирантском билете значилось «аспирант-псих», чем она гордилась — что хочу, то и ворочу, раз псих и документ на то имею) то и дело уезжала к себе в Краснодар вынашивать очередную психологическую концепцию. Разок даже беременная оттуда приехала — южный, знаете, город… Витамины, солнце, климат… В северной столице, конечно, нет той теплоты отношений. Но в тот раз она сидела в комнате и лихорадочно перерывала кипу ученых записок своего факультета, что-то выписывая. В комнату заглянул Морис:
— Женни, не понимаю… тут реакция написана… поджалуста.
— Морис, видишь, Ира занимается. Нельзя мешать. Да и у меня дел полно.
— Женни, можно у нас в комната? Очень-очень поджалуста! Я убрался в понедельник. На стол совсем чисто.
— Ну раз убрался… Ладно, сейчас быстренько разберемся.
В комнате, действительно, было не слишком грязно.
Прибоем ударяя в стены, мячом отскакивая от потолка, бушевала музыка. Сулейман спал на своей койке, обогащая свирепый рок переливчатым носовым посвистом. Морис, пошвырявшись в роскошной кожаной сумке с просверками молний (у наших таких-то сумок сроду не было), вытащил за зеленое ухо тетрадку с невнятными каракулями.
— Морис, выключи!
— Не нравится? — Он бросился к проигрывателю. — Сейчас другое поставлю!
Их музыкальная система была куплена в «Березке» на валюту, развивала мощность реактивного самолета и генерировала у белых братьев широкий спектр эмоций — от острой зависти до мутной ненависти.
— Морис, совсем все выключи! Невозможно заниматься химией в таком шуме.
— Женни… ведь это ж… му-у-узыка! — Морис нежнейшм тенором пропел эту фразу. — Это музыка!
Мне стало немного стыдно, но ненадолго. Ну хорошо, черствая я. Да, немузыкальная. Зато отзывчивая. Никогда не отказывала в помощи, когда в два ночи соэтажники, знавшие о моем могуществе, грохали в дверь: «Женя, скажи этим… пусть заткнутся, сволочи черножопые!» И я, зевая, послушно накидывала халат, выходила в коридор и старалась урегулировать межрасовый конфликт. Это у меня получалось эффективнее, чем у ООН.
Уехав в Америку, я лишила себя такой возможности.
Часов в одиннадцать вечера, когда я, взяв себя за шиворот и запугав страшными карами по научно-административной линии, засела наконец за сочинение увлекательной статьи об энергии сольватации жирных кислот, в дверь постучали. На пороге маячил Сулейман — совершенно бледный, если можно так о нем выразиться. Насыщенный цвет зрелого баклажана потускнел до явно недоспелого.
— Женья, можно у тебя чай пить? Много прошу очень.
— Господи, ну что еще такое? Заходи.
Поставила чайник, разлила чай. Сидит, молчит, водит пальцем по кромке чашки.
— Сулейман, мне, честное слово, некогда. Пишу статью. Что случилось? С Морисом опять поссорился?
— Морис гуляет. Не знаю куда. Мне много трудно учиться надо. Лаборатория завтра. Четыре часа. И зачет.
— Так в чем же дело?
— Билять пришел. Один баба. Сидит там. Она ибати хочет, а я нет, не хочу. Много учиться надо. А этот билять…
— Сулейман, не говори при женщинах эти слова. Это очень нехорошие слова.
— Скажи — какие хорошие?
Я совершенно растерялась. В самом деле — какие?
— Нет хороших.
— Не может быть это правда! Есть плохие, значит должен быть хорошие!
Все-таки странная логика у негра. Российскому человеку само собой ясно, что плохое вовсе не предполагает наличие хорошего. С чего бы такая сказочная симметрия?
— Нет хороших, — вздохнула я. — Пей чай. Хлеб с маслом хочешь? А я тут посчитаю пока кое-что для статьи.
— Женья, иди смотреть немного, — взмолился через десять минут страдалец, — она там? Я не хочу… — однако не произнес тот самый, ясный и однозначный, но нехороший глагол.
— Зачем ты ее привел?
— Нет. Не привел. Сам пришла. Была вчера на танцы так-сяк, так-сяк. Доллар хочет сколько и «Малборо» сигарет. Плохой билять…
