Сейчас уже не вспомнить, в самом ли деле тогдашние подростки поголовно мечтали, закончив школу, по комсомольской путевке отправиться в глухую Сибирь на строительство если не Братской ГЭС, к тому времени уже почти воздвигнутой, то какой-нибудь иной стройки века. Думаю, что вряд ли. А с другой стороны, белозубый Кобзон не уставал с неизъяснимым счастьем в голосе распевать о том, как под крылом самолета о чем-то поет зеленое море тайги, - и я, грешный, нередко мурлыкал себе под нос эти или подобные им слова. Многие в моем классе бредили о поездке, например, добровольцем на сбросившую цепи американского империализма Кубу, где моложавые барбудос среди банановых пальм попеременно танцевали самбу, рубили сахарный тростник, и отражали атаки контрреволюционеров. Всеобщая любовь к острову Свободы коснулась и меня: когда в школе объявили новогодний костюмированный бал, отец вдруг загорелся, а почему бы и нет, сказал он, мы с тобой, Алеша, всех заткнем за пояс.
Бедный мой отец, как он хотел помочь мне.
К концу ноября в журнале "Пионер" отыскались чертежи костюма космонавта: картонный шлем с целлофановым забралом, картонный же, оклеенный серебряной бумагой, скафандр, ранец с кислородными баллонами на спине. Был куплен в "Детском мире" картон, клей, фольга на бумажной подложке, суровые нитки - не катастрофический, но заметный расход. Были организованы семейные вечера: после каждого ужина отец кроил и резал, мама сшивала куски картона, предварительно проделывая в них отверстия сапожным шилом, и даже сестренка, поблескивая ревнивыми глазами, работала с клеем и фольгой. Я волновался, примеривая доспехи покорителя космоса, я злился, когда куски картона плохо состыковывались, я гордился отцом, которому пришла в голову такая беспроигрышная идея, я нацепил шлем в пустом и гулком классе, приладил детали костюма, посмотрел в карманное зеркальце, я вышел на сцену и постарался двигаться, как положено космонавту в невесомости - слегка вперевалку, однако с чувством собственного достоинства, я - едва ли не единственный раз за все детство - рыдал в туалете для мальчиков, когда первый приз дали Коле Некрасову, а костюм его состоял всего-то из накладной бороды, да брезентовой куртки защитного цвета, да пилотки, да деревянного пистолета на поясе - зато он изображал героя с острова Свободы, и стоило ему выйти на сцену, как весь зал заревел: Куба, любовь моя. Остров зари багровой... ну и так далее, хотя странно, что я запамятовал слова этой песенки, которая в те годы звучала по радио едва ли не ежедневно.
И еще об острове, который доцент Пешкин называл "островом осознанной необходимости": на исходе весны я начал по воскресеньям ходить в парк Горького на встречи филателистов. Помню удачный день, когда я поменял скучнейший защитного цвета дирижабль тридцать восьмого года на мавританскую серию из мира животных. Пожилой простак, предложивший мне эту крайне выгодную сделку, казался весьма довольным, вероятно, по недомыслию, потому что дирижабль (содранный с обнаруженного в коммунальном чулане письма) был абсолютно и безнадежно советский, а мавританские степные волки, львы и гиены - напечатаны в три краски и по похожести не уступали цветным открыткам. Потолкавшись еще среди владельцев пинцетов и кляссеров, вдоволь налюбовавшись на чужие богатства, я услыхал вдалеке музыку: давали концерт на открытом воздухе, где на краю толпы и встретил я двух бородатых парней в пилотках, смуглых, какими бывают только иностранцы, и, трепеща от робости, подошел к ним, и спросил, действительно ли, и один из них с восхитительным акцентом сказал что да, и тогда я подарил ему свой пионерский галстук, который от волнения не хотел развязываться, а он снял со своей брезентовой пилотки настоящий кубинский значок, изображавший мачете в негритянской руке, и прицепил его на мою клетчатую рубашку, и я задохнулся от счастья, и отошел в сторону, где меня (когда кубинцы исчезли) притерли к ограде комнаты смеха двое активистов лет по восемнадцати, отрекомендовались комсомольским патрулем и с каменными лицами осведомились, с какой целью я приставал к иностранцам.
Это же кубинцы, залепетал я, с острова Свободы, наши друзья.
Сегодня кубинцы, сказал активист, значки, марки, завтра югославы - жвачка, сигареты, а послезавтра американцы - валюта, наркотики, секретные сведения.
Начинают с малого, поддакнул другой, грозно нависая надо мною всем телом.
В просвете между деревянными рейками, из которых состоял забор комнаты смеха, я видел свое отражение в одном из кривых зеркал - карлик, сущий карлик на толстых ножках, с непомерной котлообразной головищей и рудиментарными ручками, беззащитно сжатыми на бочковидной груди. Радость моя мгновенно сгинула, заменившись сначала страхом, а затем - самым натуральным стыдом. Активисты брезгливо просмотрели мой альбомчик с марками для обмена и потребовали вывернуть карманы: два грецких ореха, помятая ириска, горсть медной мелочи, скопленной на возможную покупку английских колоний (ценившихся значительно больше французских и уж тем более испанских, так что как грибник измеряет удачу своего похода количеством белых, так и достоинство марочной коллекции мои сверстники мерили числом Каймановых островов, Антигуа и Родезии, украшенных мягким девическим профилем Елизаветы Второй), несколько домашних черных сухарей, которыми снабжала меня московская бабушка. Действительно, заливался я краской, за отважными революционерами идет слежка по всему миру, даже в Москве на них, возможно, охотятся наемные убийцы, мудрено ли, что наша правящая партия охраняет их жизнь и покой... ну ладно, я, допустим, заговорил с ними без всякой корысти, ну а вдруг они встретились бы с настоящим фарцовщиком? Они, бойцы армии Фиделя, могли бы подумать, что в Советском Союзе к ним относятся не с обожанием и восторгом, а как к рядовым иностранцам, у которых можно выменять шариковую ручку на матрешку. Хорошо ли это? увещевал меня синеглазый активист. Очень плохо, искренне вздыхал я. Нет, ты должен это себе как следует уяснить, вступал второй.
Я уяснил: счастье, которым мы все пользуемся, не дается бесплатно и нуждается в охране.
Хотя, честно говоря, почему-то не хотелось становиться в ряды охраняющих. Даже казалось, что давешние барбудос вряд ли одобрили бы правильные речи активистов. Впрочем, блюстители порядка, как следует застращав меня, отпустили, и даже не конфисковали значка с мачете и негритянской рукой, а уж семьдесят пять копеек новыми на новый галстук из искусственного алого шелка я у мамы кое-как выпросил, рассказав ей первую часть истории - с обменом, о второй же благоразумно умолчав. Отец долго вертел в руках значок - алюминиевый с эмалью - и отчего-то вздохнул, а Володя Жуковкин предложил выменять его на тропического жука в коробочке со стеклянной крышкой - но я не согласился, и напрасно панцирь жука блестел вороненой сталью и формой рогов напоминал динозавра трицератопса. Значок присоединился к моей коллекции детских драгоценностей - полуразобранному счетчику, подаренному дядей Федей, массивному слитку свинца, светящейся в темноте пластмассовой бусинке, перегоревшей радиолампочке с дивными, хитрыми металлическими устройствами внутри.
Летом опять запускали космонавтов, и "Новости дня" начинались с духовой музыки, и глава государства, сверкая лысиной, отечески обнимал молодцеватых военных летчиков, и космические карты заправлялись в планшеты, и Герман Титов радостно объяснял, что в песне для космонавтов не должно быть слова "закурим перед стартом", и глава государства, добродушно усмехаясь, предлагал свой вариант, и песенные космонавты перед стартом уже не закуривали, а сами пели, возможно даже, ту же самую песню, и Владимир Войнович, автор песни, с удовольствием делился по радио этой трогательной историей, а вокруг героической Кубы стоял кордон из американских миноносцев, и бабушка никак не могла привыкнуть к новым деньгам - поругивала их за мелкий размер купюр и по старинке умножала все цены на десять, а потом махала рукою и радовалась, что реформу провели по-человечески, а не как в сорок седьмом году, когда у нее пропали деньги, копившиеся на крепдешиновое платье, дядя Саша съездил со студенческим стройотрядом в Алжир и привез нам бутылку вина со львом на этикетке, запечатанную настоящей, слоистой и крошащейся пробкой, к маркам я вдруг охладел и подарил свой абонемент Володе Жуковкину, внезапно сообразив, что все равно никогда не смогу тягаться с его коллекцией, значительно пополнявшейся после заграничных командировок народного скульптора. В сентябре Аленку отдали в детский сад, а мама поступила на работу в библиотеку, где в подсобке кучей валялись списанные книги, и я, часами разбирая эти пропахшие пылью тома, выискал среди них не только ренановскую "Жизнь Иисуса", но и обветшалую брошюрку Мандельштама, и томик Северянина, и учебник экзотерики издания двадцатых годов, с неведомыми мне текстами и недоступной нотной записью, и я, потупясь, попросил отца дать мне ("выделить из семейного бюджета", сказал я) двадцать рублей на абонемент в Александровский гимнасий, расположенный недалеко от моей школы.
