Перед самым Новым годом в Центральном доме экзотериков состоялся вечер памяти Ксенофонта Степного. Вся наша семья получила приглашения; надувшуюся Аленку оставили с соседкой, а мы втроем отправились на улицу Демьяна Бедного. Бабушка была в провинциальной жакетке черного плюша и черной же юбке из чего-то вроде сатина, мама надела свое шелковое платье в алых цветах, в последний момент повязавшись импровизированным шарфиком (второпях отрезанным от куска черного шелка, предназначавшегося на кофточку), отец пришел в новой нейлоновой рубашке, в отглаженном костюме, в котором ходил только на партсобрания, в узеньком черном галстуке. Благодаря этому вечеру мы ухитрились попасть в легендарный буфет Центрального дома экзотериков, где отец, не в силах сдержать удивления, взял себе витую темно-коричневую бутылку "Двойного золотого", а своим дамам - по стакану яично-желтого мангового сока и по эклеру, а я отказался от лакомств, скорее всего, от робости, а может быть, и от грусти. За соседним столиком в одиночестве попивал из небольшого конического графинчика водку давешний молодой человек с площади Дзержинского; заметив бабушку, он дружески кивнул ей, потом вздохнул, пожал плечами и вернулся к надкушенному бутерброду, украшенному не только ломтиком нежнейшей розовой семги, но и кружочком лука, и ломтиком кислого даже на вид лимона, и крошечной черной маслиной с заботливо вынутой косточкой.
Шорохи и покашливания притихли, и сам Благород Современный, открывая вечер, выразил сожаление, что не удалось выбить Большого зала, который, несомненно, также был бы переполнен, учитывая значение возвращения такого выдающегося аэда в ряды русской культуры. Сухощавый Ястреб Нагорный, и красавица Таисия Светлая, и Иван Петровский, знаменитый критик, и даже почему-то народный скульптор Жуковкин сидели, подобно полубогам, в президиуме, и какие-то старики и старухи выходили к микрофону с воспоминаниями (из которых я, к своему ужасу, уяснил, что дядя Глеб был вовсе не монахом, а кроме того, лучше всего играл после обильной трапезы и возлияния), а во второй части исполняли его эллоны - и я, пожалуй, даже похолодел - настолько это было далеко и от Малого зала ЦДЭ, и от воспоминаний, принадлежавших старикам и старухам, и даже от бабушки, и от меня самого, и от грядущего нового года и программы "Голубой огонек" - родниковой водой в помятой алюминиевой кружке, в жаркий день где-нибудь на среднерусской равнине, вдали от жилья, показались мне эти эллоны, или течением неторопливой, глинистой осенней реки близ кирпичного провинциального городка, продутого степными ветрами, и завыванием метели за окном показались мне они, когда дрожат стекла в доме, а ты сидишь на полу, объятый тревогой и счастьем, протянув руки к говорливому пламени, что беспокоится за приоткрытой дверцей печи. С какими-то не очень нужными словами вызвали на сцену бабушку, и рукоплескали ей, и подарили букет морозно-белых астр, а она стояла, сгорбившись, и не зная, что сказать, и мы пошли домой.
"Много пришло народу", сказала мама.
"Очень много", подтвердил отец, "надо надеяться, им действительно удастся издать книги и пластинки".
Худенькая журналистка в черной водолазке нагнала нас на улице ("ну куда же вы, Анастасия Петровна?"), взяла телефон и адрес, и на следующий вечер приволокла к нам тяжеленный магнитофон "Яуза". Пленка поминутно рвалась, и в комнате пахло уксусной эссенцией, употребляемой для склейки, и журналистка, кажется, была разочарована тем, что сама бабушка, по профессии бухгалтер, не понимает ровным счетом ничего в этом высоком искусстве, и плачет об утрате не замечательного русского аэда, а довольно-таки беспутного младшего сына, практически сбежавшего из дому и, вопреки ее настояниям, залетевшего слишком высоко. Да и отец немного мог добавить к ее рассказам о проказливом детстве (ловля соседских кур с помощью рыболовного крючка и лески, самодельный арбалет, бегство на три дня в весеннюю степь) и сосредоточенной юности Ксенофонта (изучение греческого, дружба со ссыльными, чтение странных книг), я всегда гордился им, развел он руками, но мы были люди простые.
Елка мигала лампочками в углу комнаты, и щегол перелетал с нее к абажуру и обратно, на новогоднем столе, устланном парадной льняной скатертью, высилась заледеневшая бутылка "Столичной" (охлажденная в недавно купленном холодильнике) и бутылка сладкого шампанского; копченый лещ, разделанный мамой на газете, а затем положенный в стеклянную селедочницу, отливал темным янтарем, в розетке для варенья лежало несколько ложек паюсной икры, также привезенной бабушкой. Мне тоже налили шампанского, а потом еще - но на этот, второй раз, пили уже не чокаясь, и один лишний бокал, наполнив, поставили в центре стола, перед фотографией, которую мне когда-то показывал отец.
Праздник получился довольно печальный, но на следующий день я проснулся с тем же ощущением счастья, какое обычно сопровождало меня любым праздничным утром - не сразу, правда, а спустя несколько мгновений после пробуждения, когда вдруг вспоминаешь предстоящую тишину и пустоту по-особому чистых переулков, музыку из уличных репродукторов, красные флаги, свисающие с фонарных столбов, иногда - передвижные ларьки с шипящими баллонами, где за пять копеек можно купить обыкновенный шар, а за десять - летающий, наполненный не то гелием, не то водородом, и обязательно привязать его понадежней - к пальцу ли, к пуговице ли, - а потом все равно упустить, и со смесью сожаления и восторга следить, как исчезает его желтое или изумрудное пятно в бесконечных прохладных небесах. В первый день нового года, правда, шаров не продавали, но все равно было хорошо и спокойно, и из приглушенного радиоприемника лилась грустная, и в то же время энергичная песня комсомольцев-добровольцев, и я, прикрыв глаза, подпевал про себя их слаженному хору.
Все еще спали: мать с бабушкой на большой кровати с медной трубчатой спинкой, под коричневато-зеленым гэдээровским гобеленом, изображавшим замок, пруд с лебедями, заросли акаций, узнаваемых по белым цветам, отец - на полу, где по случаю приезда родственников или фронтовых друзей стелилось сначала несколько номеров "Правды", а затем раскатывался полосатый сине-белый матрас. Посапывающей сестренке полагался обычный чулок (откуда на этот раз торчала белокурая голова куклы с закрывающимися глазами), а мой был почти пуст - зато я обнаружил у изголовья дивана, прямо на новой кошме, довольно большую коробку в оберточной бумаге из ГУМа, с открыткой, на которой четким почерком счетовода было написано: внуку от бабушки. Всякая игрушка в детстве была событием, и мудрено ли, что я не торопился разворачивать пакет, я сидел на краешке кровати, накинув на плечи свое ватное одеяло, и растягивал блаженное гадание. Легкое чувство неудобства, правда, сопровождало мои фантазии - я не мог не понимать, что и кукла, и неведомый подарок куплены бабушкой на деньги, полученные на площади Дзержинского; однако те же самые мысли делали пакет еще ценнее - выходило, что я как бы получаю свое неведомое новогоднее сокровище в наследство от дяди Глеба.
Волнуясь, стараясь не разбудить родителей и бабушку треском разрываемой бумаги, я аккуратно развязал бечевку и развернул пакет. Под двойным слоем обертки (свернутой и отложенной в сторону для будущего использования по хозяйству) оказался обитый тисненой маслянисто-черной клеенкой чемоданчик подозрительно взрослого вида, с позолоченной защелкой. Я раскрыл его и замер. На темно-синем бархате лежала витая, двурогая красавица-лира - и ее тусклые медные струны неслышно задрожали в ответ на мое озадаченное прикосновение. Фотоаппарат "Смена", алхимический набор, сборный самолет с настоящим бензиновым моторчиком мгновенно утратили возможность физического воплощения, и вновь переместились в разряд вещей астральных и недостижимых. Минутное сожаление кольнуло мне сердце - но как было не поблагодарить проснувшуюся бабушку, как было не поглаживать инструмент чисто вымытыми руками, еще не ведая, сколько он сулит мне огорчений и невзгод. Не прошло и часа, как я понял свою детскую глупость - настоящая лира, почти такая же, какую я видел в Александровском гимнасии в длинных пальцах Ястреба Нагорного, была, конечно же, предметом куда более ценным, чем перечисленная подростковая белиберда, и бабушка моя мгновенно превратилась в моих глазах не в скучноватую старушку из глухой провинции, а в мать великого аэда. "А это от нас с мамой, - отец протянул мне копеечный конверт с портретом Германа Титова в космическом шлеме. Я торопливо разорвал его и нашел там еще один абонемент, только не на мелованной бумаге, как мой многоразовый пропуск в гимнасий, а на самой затрапезной, полупрозрачной и ломкой. Это была квитанция об уплате какой-то неразборчивой суммы за право заниматься в экзотерической секции при Дворце пионеров, точнее - в кружке игры на лире. Я уже знал, конечно, что не проучившись хотя бы полугода на этой низшей ступени, нельзя и думать об исполнении эллонов, не говоря уж об их сочинении.
