Комсомольцы 124-й московской школы на своем собрании избрали Шевченко Павла почетным членом своей комсомольской организации и прислали ему копию протокола. А шахтер-стахановец с донецкой шахты «К.ураховка-40» Геннадий Голубцов прислал в детский дом посылку – новенькую шахтерскую лампу и письмо, где он призывал Шевченко Павла писать про шахтеров, которые добывают уголь и этим самым согревают и освещают весь мир.
Нельзя сказать, что все эти успехи не оказали влияния на Шевченко Павла. Он был счастлив, он видел вокруг себя лишь добрых, хороших людей, которые его любили и для которых он был готов, как горьковский Данко, вырвать из груди сердце. Он ничуть не зазнался, а стал еще скромнее, еще требовательнее к себе, и звездами сияли за стеклами очков его небольшие добрые глаза.
– Шевченко! – закричал младший сержант Иванов, комсорг их комсомольской группы. – Что ж ты молчишь? Твои стихи напечатали! В газете!
Павел Шевченко не спросил, какие стихи. На лице его не отразилось растерянности. Он молчал, и только внутри, в мозгу, происходила гигантская работа. Вспыхивали и гасли тысячи вопросов и картин: какие стихи? кто написал? настоящий Шевченко? однофамилец? как быть? сказать, что мои? сказать, что не знаю? попросить показать? отшутиться и пойти в библиотеку и там посмотреть?
«Кажется, попался, – думал он. А может, какая-то чепуха? И это ничем не грозит. Что это значит – стихи?»
– Покажи, – спокойно, чуть лениво сказал он Иванову, который держал в руке газету.
– Нет, – добродушно рассмеялся Иванов. – Ты сначала станцуй.
Павел Шевченко широко улыбнулся в ответ Иванову и принялся отплясывать вокруг него вприсядку, то разбрасывая, то сводя ноги и перемещая руки так, словно пронизывал коленкой коленку.
– Хорошо, – сказал Иванов. – Держи.
Павел Шевченко прочел: «Павел Шевченко, воспитанник тринадцатого киевского детского дома». Он потом не мог бы этого объяснить, но стихотворение он прочел одним взглядом, не по строчкам, даже не по строфам, а сразу все стихотворение словно сфотографировалось у него в мозгу и так четко и глубоко отпечаталось, как газетный текст на разрезанной пополам сырой картофелине. Он мог бы сразу же повторить эти стихи. Наизусть. И одновременно он успел подумать о том, что уже нельзя сказать, что это однофамилец, и о том, что надо будет сказать, что он давно послал эти стихи в газету и поэтому не указал, что он бывший воспитанник детского дома, а ныне курсант военного училища. И еще он почувствовал, как кровь прихлынула к лицу и как по спине и под мышками текут струйки холодного вонючего пота. И тут же сознание отметило, что это неважно, что он покраснел, потому что настоящий автор в таких обстоятельствах тоже покраснел бы.
– Ты только не трепись ребятам, – спокойно сказал он Иванову. И улыбнулся, искренне, смущенно, и потупился. – А то засмеют. Стихоплетом еще прозовут. А ведь я теперь – помкомвзвода.
– А чего, – утешил его Иванов, – хорошие стишки. Правильные.
– Все равно – не нужно. А газету мне можно оставить?
– Конечно, оставь. Удивительный ты для меня парень. Когда б это мои стихи в «Комсомольской правде» напечатали, я б сейчас на голове ходил.
– Я про себя на голове хожу, – ответил Павел Шевченко.
Во время занятий по химической обороне, когда курсанты передавали из рук в руки пробирки, заполненные кусочками пемзы – такую пробирку нужно было понюхать и определить, каким отравляющим газом она пахнет, в комнату для химических занятий вошел адъютант начальника училища – старший лейтенант Умгиадзе, перетянутый ремнем так, что тело его, как у осы, состояло из двух половин, соединенных тоненькой перемычкой.
– Курсанта Шевченко – к начальнику училища, – сказал он гортанным голосом.
Павел Шевченко встал, поднес ладонь к козырьку фуражки и обратился к преподавателю – болезненно самолюбивому капитану Галичу:
– Разрешите идти?
– Идите.
Когда Павел Шевченко вышел вслед за Умгиадзе за дверь, Умгиадзе поучительно сказал ему:
– Когда вызывает старший начальник, у младшего начальника не надо спрашивать разрешения, потому что если старший начальник вызывает тебя для наказания, так младший начальник тебя не защитит. А если старший начальник вызывает тебя для поощрения, так младший начальник не помешает тебе получить это поощрение.
– А на этот раз меня ждет наказание или поощрение? – попробовал пошутить Павел Шевченко.
– Если бы начальник училища хотел передать что-нибудь через своего адъютанта, то он так бы и сделал. Но раз он вас, товарищ курсант Шевченко, вызывает к себе, значит, он хочет с вами лично поговорить. А ваша совесть должна вам подсказать, в чем вы виноваты.
Павел Шевченко, привычным движением проведя большими пальцами обеих рук под ремнем, разгладил гимнастерку, загоняя складки за спину, и постучал в двери кабинета начальника училища. Ему никто не ответил. Он снова постучал – погромче, услышал «войдите», отпечатывая шаг на ковровой дорожке, подошел к столу и доложил:
– Курсант Шевченко прибыл по вашему приказанию.
– Вольно, – сказал начальник училища, – садитесь, курсант Шевченко.
Павел Шевченко сел на краешек стула, напряженно вытянувшись и задирая подбородок, как в строю. Он не знал, куда девать руки, и взялся сразу вспотевшими ладонями за колени. Начальник училища сидел в центре кабинета за своим столом, а сбоку, на стульях, сидели комиссар училища – похожий на Суворова старичок по фамилии Пата – и начальник особого отдела майор Макаренко. Брюхо Макаренко тихонько колебалось.
«Все, – думал Павел Шевченко. – Все».
Он смотрел перед собой, а в голове навязчиво сновали строки стихотворения Шевченко Павла, и особенно последние строки, составленные из переложенных в стихи слов Максима Горького:
Плохо врагам придется,
И пусть они знают:
Если враг не сдается —
Его уничтожают!
– Так вы, значит, и стихи пишете? – сказал начальник училища.
Павел Шевченко молчал.
– Это хорошо. Современный советский командир должен быть по-настоящему образованным человеком, который может правильно разобраться не только в вопросах военной тактики, но и в политических вопросах. Мы с товарищами, – он кивнул головой в сторону присутствующих, – прочли ваше стихотворение. Я в этом не разбираюсь, может быть, с литературной точки зрения там есть какие-то недостатки, об этом лучше поговорить с моей женой, она преподает литературу в школе, в старших классах, но с точки зрения политики партии – это правильные стихи. Как вы, товарищи?
– Вполне правильные, – высоким суворовским голосом ответил комиссар Пата. – Настоящий орел. И, как доложил мне комиссар батальона, Шевченко – отличник боевой и политической подготовки.
– Шевченко мы знаем, – вмешался начальник особого отдела. – Шевченко нам известен.
– Так вот, курсант Шевченко, – продолжал начальник училища, – мы хотим вас поблагодарить за хорошие, правильные стихи.
– Служу трудовому народу! – вскочил и гаркнул в ответ Павел Шевченко.
– Садитесь, садитесь… А кроме того, у меня, понимаете, сегодня день рождения. И вот в этот день, кроме своих старых боевых товарищей, своих сослуживцев, я всегда приглашал двух-трех лучших курсантов нашего училища. Сегодня товарищи мне посоветовали пригласить курсанта Шевченко. Прошу вас к восьми часам ко мне домой. Знаете, где я живу?
– Узнаю, товарищ начальник училища, – ответил Павел Шевченко.
– Молодец. Можете быть свободным.
Павел Шевченко вернулся на химические занятия.
Хотя начальник училища сказал, что в дни своего рождения он приглашает к себе двух-трех курсантов, Павел Шевченко был на этом вечере единственным человеком с треугольниками в петлицах и чувствовал он себя здесь очень скованно и неловко.
И чем больше окружающие его люди подчеркивали, что не видят ничего необычного в том, что рядом с майорами и полковниками сидит курсант, тем больше Павел Шевченко ощущал разницу между собой и окружающими.
Начальник училища познакомил его со своей женой Мариной Александровной, на взгляд Павла Шевченко – уж немолодой женщиной лет тридцати, которая казалась ему слишком моложавой, и, кроме того, было в ней что-то такое, чего Павел Шевченко не мог понять, но ясно чувствовал – в голосе, в фигуре с маленькой, едва заметной грудью, в узких мальчишеских бедрах, а может быть, в лице с холодными серыми глазами и слегка искривленным, ярко подкрашенным ртом было что-то очень недоступное, очень далекое и вместе с тем что-то раздражающе доступное. Павел Шевченко еще прежде заметил, как она поздоровалась за руку с Умгиадзе, как холодно и спокойно, глядя перед собой, задержала руку Умгиадзе в своей руке и как шея Умгиадзе над белой полоской подворотничка стала багрово-красной.
– Ваше стихотворение я прочла, – сказала она Павлу Шевченко, глядя сквозь него. – Мне не хочется вас огорчать, но это еще очень далеко от того, что принято называть поэзией. А какого поэта вы любите?
