— Скажите, кто выиграл войну, Гитлер или Сталин? Отвечайте! Жидки на ответ! Молчите, потому что вам нечего сказать!
Справедливость требует признать, что ее страстная, рыдающая, хорошо оснащенная цифрами и примерами речь произвела сильное и даже зловещее впечатление, смутила тугодумов, дала богатую пищу уму; шутки в сторону, на их головы обрушивались забытые, непонятные факты, о многом, что говорила эта бешеная старуха, страсть как надо думать, упорно мозговать; а она продолжала с жаром тузить фраеров, всё еще не преодолевших лагерь, уделывала, остроумно, ставила на место, смеялась — ехиден смех, надменен интеллект; объясняла, что партия это не дискуссионный клуб, а главный инструмент, данный историей рабочему классу для построения бесклассового общества, в котором не будет ни богатых, ни бедных. Удивительная женщина! Вы наверняка узнаете ее в поэме Коржавина “Танька” (затейливый, ехидный, запоминающийся рефрен: “Дочерью правящей партии я вспоминаю тебя”), в рассказе Федорова “Quantum satis”, ей посвящена лучшая работа Соколика.
9. Березняки, или Молодые голы дочери Марины
У Анны Ильиничны была слабина, одна, но пламенная страсть, а страсть настигает, ранит, убивает наповал: ее угораздило на старости лет безумно, всецело, умопомрачительно сосредоточиться на родной дочери, неожиданное, саднящее, снедающее, жуткое наваждение, при этом она продолжала видеть во взрослой, замужней женщине, матери четверых детей, трехлетнюю крошку, нуждающуюся в помочах, в ее вечной и неугомонной ласке — вечные и неугомонные наставления, непрерывно, в тупой, одержимой уверенности в своей правоте и правде, неуемно учила и воспитывала, мыла холки, накручивала хвосты, и Марина становилась объектом непрерывного, неустанного, неукротимого, агрессивного попечения. Страсть как любила она свою ненаглядную бедную девочку, голубоглазую, любовь была умопомрачительна (Данте был уверен, что любовь определяет ход по небу луны и солнца; все поэты думают нечто подобное, к примеру, Мандельштам: “И море, и Гомер — всё движется любовью”), обычное материнское чувство, стоит еще вспомнить, что дочь, а это можно сказать без большого преувеличения, спасла ей жизнь, она была беременна Мариной, потому не ушла на этап, который был расстрелян! О! это — сильно! А кроме того: дитя для матери есть не что иное, как эманация ее самой, плоть ее, плоть едина. А Марина, знаете, не подарочек, характер ее не сахар, не шоколадный пряник, следовало бы помнить, что она давно не ребенок, замужем, четверо маленьких детей (на редкость быстро растут чужие дети, не успеваешь оглянуться), то и дело беременна (множатся в Березняках, как дрозофилы), у нее своя жизнь, своя злоба дня.
— Не зли меня! — как ненормальная, взрывалась Марина, хамски орала на мать.
Мать молчала, как если бы ничего не замечала, молча сносила безобразные выходки дочери.
До замужества Марина была самим совершенством, ладно скроена, еще лучше сшита, легкая, грациозная, танцующая походка, немного дылда, самую малость (скоро такой рост войдет в моду), копна чудных волос, за пазухой идеальной формы угодья, есть за что мальчику подержаться, заразительный серебристый смех, мило щебетала, мило мурлыкала, царство отличного, точного вкуса, трансмиссия оглушительной, неопровержимой женственности, да чего там — пугающее, убивающее наповал совершенство, видение чистой красоты, чудное мгновение, а кроме того — опасный изгибчик талии (Достоевский); от ее неотразимо-пленительного мурлыканья сохли, теряли головы, сходили с ума мальчики, она стала царицей и безраздельным кумиром компании умненьких, замечательных юношей, как не влюбиться в эти цветущие бездонной, мистической лазурью миндалевидные глаза газели, глубина и нездешняя тайна, всегда внимательные, понимающие вас, завораживающие, выразительные, как у собаки, в них навалом мистической чувствительности; порою эти глаза озарялись инфернальным блеском; естественно, все мальчики в нее по уши и без памяти втрескались, иначе и быть не могло, эта худенькая, чуть экзальтированная девочка, эманация эфира, эльф, эльф, поэтическая натура, ладит и ухватисто стихи, писала даже лучше Цветаевой…
(Между прочим, ее поэтические запои, экстазы случались в нужнике, только самые близкие знали, где Марина проводила многие и тяжелые часы, это эльфическое создание страдало сумасшедшими запорами, лишь пурген имел счастливое действие на ее организм, и дешев, глотала таблетки пачками, пурген, пурга, катарсис, вздох облегчения, но нельзя же всю жизнь сидеть на таблетках, как-то не фильтикультяписто, стихи не пахнут, оторвись, отлезь, но это ломает наши стереотипы о поэтическом вдохновении, кряхтит, старается, а тут гениальные стихи выскакивают, притом пачками; говорят, и Хемингуэй писал в подобающем нужнике, превращенном в цветущую библиотеку, получается, страдал запорами, умело маскировался, прятался, напрасно, от острого, всюду проникающего фрейдистского взгляда никуда не денешься, мало читал он, мало интересовался общими вопросами, не знал, что все писатели страдают запорами, работа такая, за столом сидишь, геморрой наживаешь, нелегкая эта работа, как роды, из болота тащить бегемота, — если угодно, это наше маленькое открытие, версия, с которой мы нигде в литературе не встречались.)
…так считалось! Всеми! использовала новую, переусложненную эстетику. Марина была высшим авторитетом для них во всех вопросах, божок и тиран, судила и рядила, задавала тон, дирижировала, как хотела, поведет бровью — закон.
Так вот, эта активная, феерическая, фантастическая девушка нашла слово и его дерзко изрекла милым, чуть гнусавым капризным голосом, повела плечиком, поманила пальчиком, мизинцем и — умыкнула сердца: романтически, идеалистически настроенные мальчики, оранжерейные питомцы МГУ, поголовно оказались околдованы, подцепили высокую болезнь, дурдом сплошной, задрав штаны рванули на подвиг, наперегонки кинулись исполнять приказ, снялись с места, согласным хором рванули на новое место жительства, в деревню, в глухомань, в медвежий угол, в глубинку, буколическая идиллия, жизнь на природе (провернуть эдакое нужны особая женская логика и особая искренность; кто-то все же этим идиотам дал разумный совет сохранить московскую прописку, так, мол, на всякий случай), они полетели просвещать народ, нести в темные массы свет, правду и культуру, водружать знамя новой, преображенной Истины — из свежей, набухшей почки клюнул яркий листок! На подвижничество, на подвиг потянуло, поволокло. Новое поветрие, мода времени!
Идея носилась в воздухе. Их подвиг корреспондируется и коррелируется с главными драматическими событиями того славного периода русской истории, возникновением благоуханной деревенской прозы, Распутин, Белов, Астафьев, смелой проповедью великого почвенника Солженицына, противопоставившего истину провинциальной жизни московским консерваториям и театрам, выходит в свет его гениальный рассказ “Матренин двор”, в эти уже забытые годы многие сорвались с мест, презирали стиляг в уродливо обуженных гнусного вида брюках (давление лукавого Запада вообще-то, что плохого в капризах моды, в тех же узких брюках, самый шик, шик-блеск, красиво, мода установилась надолго, хорошо выявляет стройность мужской фигуры), искали смелой, суровой, простой жизни, потому что жить надо так, как живет простой народ, как живет вся Россия! Дум высокое стремленье, дух захватывающая перспектива, поиск смысла жизни, предвосхищение главной тенденции времени. Громадный, мощный, важный, ответственный, золотой период, всё определивший в дальнейшей их судьбе.
Много было интересного, повально серьезного. Опыт обогащает, питает, они напропалую и с жаром философствовали, читали вслух и нараспев великие Четьи Минеи, летали всем шалманом и к Шпиллеру (кажется, они распустили слух, что он не хранит тайну исповеди), и к Дудко, и к Меню.
Естественно, наши молодые, горячие головы не могли удовлетворить формы современного полуказенного и в сущности вполне благополучного православия, которое есть и было стоячей, зловонной лужей мещанства, прибежищем невеж и негодяев. Смешно ведь думать, курам на смех, что истинное христианство состоит в том и только в том, чтобы прийти в храм, поставить свечку, приложиться к иконам, исповедоваться и причаститься, выслушать проповедь священника, окрестить детей и внуков, обвенчать их, отпеть родителей, дать наказ, чтобы отпели и тебя, когда придет час, причаститься перед смертью. Серость, бездарность, в православном храме всё скучно, пресно, затхло, пошло! В этой скучной, серой, тусклой казенной схеме нет места творческой активности, нет творчества, свободы, порыва, нет стремления к Богопознанию и Богооткровению. Молодежь возвышенная, яркая альтернатива. Ведь всякому более чем очевидно, что жизнь христианина имеет отношение ко всем сторонам бытия общественного организма, она является прежде всего творческой, свободной, будоражащей, созидающей силой, а отнюдь не деструктивной, разрушающей, не толкающей нас к самодовольной скуке, к спячке, вспять, назад. Надо идти смело вперед, вслед за нашим Господом Богом Иисусом Христом, быть ведомыми Духом Святым. Вперед и вверх, души пьют восторг, только вверх, не дрогнуть перед последними вопросами. Мы на людей становимся похожими. Обратимся к добрым примерам, к жизни Серафима Саровского, стяжавшего Духа Святого…
