Скажу честно, что, слушая ее выступление перед фильмом, я очень часто опаздывал в зал и, теряя драгоценные минуты, смотрел, как она накидывает себе на плечи шаль, музыканты прячут инструменты в футляры и расходятся по своим делам. Вполне возможно, что она не обращала на меня внимания или не показывала виду. Вряд ли она могла заблуждаться относительно переживаний своего юного поклонника, ведь все самые тайные чувства (тайные во многом даже для меня самого) были написаны на моем лице такими же крупными буквами, как названия фильмов на афише. Единственное, о чем она не подозревала, так это о тех опасностях, которым я подвергался, чтобы лишний раз ее увидеть.
В первые послевоенные годы, о которых идет речь, мирная жизнь еще не вошла в привычку. Война чувствовалась повсюду: было полно калек, просивших милостыню и дравшихся насмерть между собой костылями за лучшее место. Кроме того, в это смутное время город кишмя кишел самым разным “преступным элементом”. Были урки – настоящие уголовники, мелкое приблатненное ворье, щипачи, карманники, срезающие сумки в транспортной толкотне. И просто шпана, ходившая стаями и считавшаяся самой опасной. Действовали они так: кто-нибудь толкал взрослого мужчину, и если тот ввязывался в объяснения (или даже не ввязывался), сразу же набегала откуда ни возьмись целая свора, и тогда прохожего в лучшем случае обирали до нитки. Но запросто могли и “покоцать”.
Когда начинало смеркаться, они выходили на охоту, собираясь рядом с Мытным рынком, Домом колхозника и парком Кулибина, называвшимся в шутку “Парк живых и мертвых” из-за старого кладбища, которое раньше было на этом месте. Было немало шпаны и у “Художественного”, поджидавшей зрителей с последнего сеанса. Но опасность была не только снаружи “киношки”, но и внутри: проникая неизвестным образом в зал, хулиганы ходили по рядам и собирали дань со зрителей. В основном подсаживались к одиноким женщинам, за которых некому было вступиться, и вообще к тем, кто сидел один. В случае чего вызывали из зала “поговорить”, и сразу же, как по команде, к выходу тянулась вся банда.
Такое однажды случилось и с Янкелем, которому страстно захотелось посмотреть (уже в самом конце школы) в очередной раз… какой-то фильм в “Художественном”.
Было еще не поздно, когда он засобирался, придумав себе какое-то дело у “родственницы”, жившей неподалеку. Но к ней Янкель, разумеется, даже не зашел, просто стукнул в окно, проходя мимо, и направился на Свердловку. Постепенно начинало смеркаться, была середина осени, октябрь, ветрено, и на тротуарах уже лежали кучи листвы. Когда Янкель оказался на улице Моисеенко, по которой обычно шли в “Художественный”, сердце его заколотилось от страха и предвкушения. Где-то впереди мелькали подозрительные личности, никак себя, впрочем, пока не проявлявшие. Янкель убыстрял шаг, пятна от фонарей мелькали под его ногами, складываясь в странные фигуры, мгновенно распадавшиеся и остававшиеся где-то за спиной. Он воображал, что под покровом ночи идет в тайное место на священнодействие. Освещенный неверными огнями “Художественный” манил к себе, представляясь одновременно и неприступной крепостью, и землей обетованной. Янкель нервничал: вдруг что-то не получится, сорвется в самый последний момент. Но его уже ждали в условленном месте. В неприступной крепости открылась маленькая лазейка.
– Чего опаздываешь? – услышал я над собой голос недовольной бабки Кости Панкова.
Она взяла меня за руку и, прикрывая своим телом, провела мимо контроля: “Внучика вот привела… опять в кино просится”. – “Так он же пять раз уже смотрел?” – “Да, вот и я говорю! А он все – давай, давай…”
Под “ополчением” никого не было. Изабеллы Браво с ее оркестром – тоже. Я не мог поверить своим глазам и стоял перед пустой эстрадой в том самом месте, где должна была находиться она. Прозвенел звонок, и я поплелся в зал.
Шел фильм “Семеро смелых”, который я видел не меньше (если не больше) раз, чем Костька Панков. Настроение было самое пасмурное, и от арктических пейзажей с экрана тянуло самым настоящим холодом. Где-то в середине фильма в зал стали просачиваться характерные темные фигуры. Две из них, возрастом ненамного постарше моего, сели спереди и, развернувшись вполоборота, стали тяжело смотреть мне в глаза.
– Ну, гражданин хороший, – заговорил один. – Отдыхаем?
Я стиснул зубы и изо всех сил продолжал смотреть на экран.
– Ой, – подхватил второй, – нам не отвечают…
– Гражданин, не спите… – затряс он меня. – Трамвай приехал на последнюю остановку.
– Пройдемте для беседы в более подходящее место, – сказал второй, щегольнув цитатой из фильма “Путевка в жизнь”, которую любила в этих случаях повторять местная шпана.
– Никуда не пойду, – смело сказал я, но в этот момент чья-то тяжелая рука легла мне сзади на плечо:
– Кончай бузить, пошли… – и чуть ли не вместе с креслом подняла меня на ноги.
Меня оттащили под лестницу, ведущую в подсобные помещения (к этим трем, вырастая словно из-под земли, присоединялось еще несколько человек), и вывернули карманы. Денег и ничего такого, что могло бы их заинтересовать, за исключением разве что каких-то мелочей, у меня не было.
– Ай, Абрам, – заговорил тогда немного подвыпивший парень средних лет с затекшим глазом, разглядев меня, – если денег нет, то покажи обрез!
Толпа довольно загалдела. Идея пришлась по душе.
– Не покажу! Пустите меня, – сказал я, отступая к стене и готовясь к чему угодно, даже к смерти.
– Покажи, покажи свой кулацкий обрез, Абрамка! – раздалось со всех сторон.
С каждой минутой страшные рожи, совсем молодые, постарше, с фиксами и без, украшенные разными увечьями (тяжело дается хулиганская жизнь), подступали все ближе и ближе. Все было кончено, наконец-то я встретился с самыми главными стражами, караулившими грешника на его неверных путях, так что теперь мне не помог бы ни Д’Артаньян, ни Зорро. Но здесь неожиданно в центр протиснулся неприметный мужичок в подрезанной шинели.
– Чего у вас тут? – спросил он.
– Да вот просим Абрамку обрубок показать, а он не хочет…
– Карманы проверили?
– Пустой.
– Ну, раз пустой, так чего над человеком глумиться? – заговорил новый дядя больше с интересом, чем со злобой. – Чего так заплутал? Мамка-то знает, куда пошел?
Это был вопрос, но я совершенно не знал, что отвечать и надо ли…
– Домой давай беги! – сказал он, хитро подмигивая. – И поставь свечку своему еврейскому богу, что я сегодня добрый! А остальным – расходиться…
Некоторым такая развязка не очень пришлась по душе, но, видимо, удачно появившийся человек был у них за главаря. И через минуту под лестницей никого не было, кроме меня. А я продолжал стоять спиной к стене и думал, что теперь, наверное, никакая сила на свете не сможет заманить меня обратно в зал. Двери захлопнулись, и я пошел домой. После этого мы ходили смотреть фильмы только большой компанией, но у меня до сих пор пробегает по коже холодок, когда во время сеанса кто-то входит в зал. Так что можно сказать, что в кино я по-прежнему продолжал ходить, а в “киношке” не был больше уже ни разу.
Спустя много лет я рассказал Левке-Химику про всю эту историю. Он опять был мной сильно недоволен.
– Янкель, – говорил он, – это был тебе знак… Предупреждение…
– Какое предупреждение?
– Ну как какое? Чтобы ты не связывался!
– С чем не связывался?
– Со всем этим…
– Не понимаю…
– Ты где работаешь?
– В кинотехникуме…
– Ну, вот! Тебе не надо там было работать. Вообще ничего этого не надо, что ты сам себе напридумывал. Тебе говорили, а ты не понял. Это же почти что самоубийство, что ты сделал!
Левке вообще не нравилось, как я живу.
Эта история так и осталась историей без конца (прости за двусмысленность). Я вернулся домой и лег спать, чувствуя, как поднимается обида на целый мир, но в то же самое время меня охватывала радость от того, что, по крайней мере, на этот раз все закончилось и не надо было ломать голову над объяснениями. Можно просто отодвинуть будущее еще на какое-то время, хотя времени уже больше не оставалось совсем. Как выяснилось.
Однажды летом, после окончания школы, мы гуляли с Костькой Панковым (Зерой), Парикмахером и Костылем по улице, разговаривая на одну интересную тему: в ближайшие дни Игорь Новиков (Седой), брат нашего Царька, должен был приехать к своей невесте, которая на тот момент сильно загуляла.
– Вот ведь, – философствовал Костька, – как оно бывает. Думает, что едет к невесте, а тут – шиш с маслом. Будет сильно удивлен…
Игорь уже два года учился в одной из военно-морских академий в Ленинграде. Приезжая на побывку, каждое утро он выходил во двор с табуреткой, ставил ее ножками вверх и, опираясь на них, выжимал стойку. Это было красиво, и мы все завидовали ему.
Услышав новость про приезд Седого, Парикмахер и Костыль закивали головами, а Янкель процитировал:
