— Значит, мы мародеры? — спрашивает Максим у супруги, заполняющей второй поднос. — И нелегалы?
— Да ну ее, — отмахивается Кейс. — Не знаю, какая муха ее укусила…
— Это был комар. Окна закрывать надо.
— А ты-то откуда знаешь?
Как говорится, от верблюда. От пахнущего дождем сквозняка, от легкого скрипа оконных створок, от легких шагов туда и обратно, от прочих звуков и запахов, образующих совершенно однозначную картинку — вот человек, забывший закрыть на ночь окно, просыпается, видит последствия и нехотя их ликвидирует. От не то физиологической, не то психологической потребности просыпаться в новом, незнакомом месте на любой звук, и если звук произведен человеком — вдвое быстрее, чем на механический.
Просыпаться, осмысливать, визуализировать услышанное. Окружающее нужно понимать, ощущать своим и подконтрольным, особенно, если оно еще не обжито, еще не отлажены фильтры, позволяющие пропускать мимо ушей все безопасное, обыденное, не требующее ни внимания, ни ответа. На адаптацию к новому месту уходит пять-семь дней; о глубоком сне можно забыть как раз до отъезда, впрочем, чуткая сторожевая полудрема все равно позволяет достаточно отдохнуть.
Просторная кухня была бы светлой, если бы за широким окном не клубилась унылая хмарь с предельно низкой облачностью. Уже не ливень, который разгулялся часам к пяти, а мутная затяжная морось. Заоконная серость словно высасывает остатки света из уютного чисто прибранного помещения с белой мебелью. Сгустки теней в углах, на полках, под основательным столом притворяются мохнатыми пыльными клубками, и кухня кажется мрачной, необитаемой и недружелюбной.
Вряд ли Камила заразилась настроением от собственной кухни. Скорее уж, кое-что из услышанного ей не слишком понравилось. Даже, можно сказать, слишком уж не понравилось. Забавно. Два раза — еще совпадение; а, впрочем, если Камила была знакома с Франческо, отчего бы ей не огорчаться по поводу его женитьбы? Она в этом не одинока. Начальство до свадьбы вело отнюдь не аскетический образ жизни, а планета, мы уже установили, имеет форму чемодана. Черта там! Небольшого такого портфельчика.
— Пошли отсюда, пока бабушка нас не накрыла, — говорит супруга. — Она к мародерам беспощадна.
— У моих за такое вообще могут метлой огреть по чему попало. Или скалкой, смотря что под руку подвернется. Тебе-то простят, конечно…
— Я буду этим пользоваться.
Максим хмыкает. Если возлюбленная супруга осилит хотя бы половину обычного ужина в родительском доме, то завтрак в нее придется утрамбовывать при помощи гидравлического пресса, какие уж там ночные или ранне-утренние походы в погреб. На первом курсе в военном училище порции в столовой вызывали горестное недоумение: это, что ли, тарелка супа? Это же… воробьям клюв обмакнуть. Потом оказалось, что домашняя кормежка была пропорциональна домашней же ежедневной нагрузке — пешком в школу, пешком из школы, работа по дому, работа на огороде, летом — за ягодами, зимой — ходить за скотиной, последить за младшими, сделать уроки, отцу ужин отнести и с сетями помочь, погулять — и кто же будет сидеть на месте, удрав из круговорота обязанностей… все получалось — на бегу, на лету, все умещалось в единственные сутки, а спать загоняли едва ли не засветло, и все равно ведь времени хватало. Откуда оно тогда бралось-то?
Времени было очень много — зачерпывай ковшом, трать на все, что угодно, и останется на все нужное и на любое развлечение. А теперь? В сутках так и остались 24 часа, но сократились, сплющились и сузились. Спишь от силы четыре и все равно подсчитываешь: на то, на се времени не хватило. Обязательно надо закончить завтра, а завтра — свое «надо», и такой хоровод день за днем. Почему, спрашивается?
— О чем задумался? — Кейс устроилась с подносом на кровати, макает печенье в сметану и уже обзавелась роскошными белыми усами.
— О времени.
— Обстановка способствует? Здесь скорость жизни — как триста лет назад, и информационная нагрузка такая же. Отдыхать хорошо, а потом начинаешь с ума сходить. Ни новостей, ни событий, ничего… Раз в месяц выезд на какую-нибудь премьеру, еще раз в месяц гости доберутся. А сами…
— Ну Камила вроде бы легче на подъем?
— По-моему, она вот как последний раз в Рому и выбиралась, лет семь назад, так до сих пор это считается событием, — ябедничает жена, облизывая пальцы. — Ну, может, я чего-то не знаю, конечно… Отец хоть в Кракове живет, пока учебный год, там все повеселее. Так что там насчет времени?
— Просто интересно, почему раньше столько всего получалось за день сделать, а теперь…
— Ну не знаю, — Кейс пожимает плечами. — У меня все было наоборот. По-моему, я всю школу проспала. На уроках спала, приходила и спала, меня еще везде таскали — музыкальная школа, теннис, верховая езда, танцы… а я и там тоже спала. Сейчас вспоминается только одно — спать хочется, а постоянно дергают куда-то. Какие я истерики устраивала, чтобы перестали!.. Я у дедушки пряталась, помогала ему писать — печатала, материалы искала и отбирала. Так вот и заинтересовалась тайнами преступного мира, — смеется она. — Дед как рявкнет «отстаньте от ребенка!», так все и отставали.
— А сейчас ты спать собираешься?
— Да расхотелось как-то. Тут же высыпаешься — тихо, свежо…
— Тогда зачем мы обмародерили холодильник, наверное, завтрак скоро?
— Часов в девять… по привычке же. У меня биологическая ночь. Террановская.
— Заметно, — кивает Максим, созерцая необычно живую Кейс, которая уже изничтожила горсть печенья, а теперь наворачивает вперемешку оладьи и творожники с изюмом. — У тебя ярко выраженный День Дракона.
— Это что за ересь?
— Какая-то азиатская. Когда просыпается драконий аппетит.
— Если ты будешь меня дразнить, у меня точно настанет день дракона, — обещает супруга. — А у восточных драконов омерзительный характер, еще паршивее чем у европейских. Так что лучше ешь… — самый большой творожник, щедро обмакнутый в сметану, угрожающе маячит прямо перед носом. — И молчи.
— Слушаюсь, мэм!
Бывает так, что в человеке сразу, сходу не нравится все. Он оказывается рядом, в соседнем кресле, и каждая деталь в нем кажется персональным вызовом, источником раздражения, провокацией. Не та ткань, не тот цвет, не тот крой; неправильный, слишком глянцевый, слишком обтекаемый портфель; легкие плоские часы, платиновые запонки и зажим для галстука — все это воспринимается сразу, ярко, обступает со всех сторон… человека пока еще не видишь, не чувствуешь, но выбранная им оболочка не нравится, раздражает даже запах — заурядный, нарочито благопристойный шипр. Такому соседу, такому мужчине сразу хочется что-то показать — например, полное отсутствие интереса к нему, доказать — его негодность, ничтожность и ненужность вопреки всем его атрибутам…
Потом, когда из скафандра, из куколки проступает силуэт — профиль, наполовину скрытый длинной челкой, очертания рук, подчеркнутых манжетами, манера переплетать пальцы, чтобы не отбивать неведомый ритм по подлокотнику, — ни облегчение, ни сожаление не приходят. Негодование вскипает шире, сильнее: какое неправильное существо! Неправильное со всех сторон. Неправильно одетое, неправильно сидящее на своем месте, неправильно, без ожидаемого вызова и нарочитости, стеснительно засыпающее на особо скучном докладе.
Этот совершенно неправильный во всех отношениях человек тоскливо озирается, потягивается, хрустит пальцами — и поворачивается к тебе:
— Если я сейчас не выпью чаю, я засну. Составьте мне компанию?
— Тоже заснуть? — Оказывается, яд на него не действует; он просто смотрит куда-то не в лицо, а мимо, не то на спинку кресла, не то на задние ряды, смотрит — и совершенно не слушает, а если и слушает, то не слышит:
— Начнем все-таки с чая…
За чаем следует обед — не в ресторане гостиницы, где кормят уныло, из расчета на некоего среднестатистического посетителя конференции, а в уютном ресторанчике за углом, где подают совершенно восхитительный кофе с апельсиновым ликером и гвоздикой, а сыр заставляет подозревать, что меню составляли люди, читающие тайные мысли и скрытые желания Камилы. Ужин в другом, еще более приятном заведении. Ночная прогулка по городу, по всем его кабакам и достопримечательностям вперемешку, стертые ноги, много вина и горячего шоколада, огни и переулки, замки, город, которым его никогда не увидишь днем, с гидом.
Неправильный спутник не начинает меньше раздражать — все в нем кажется показным и вычурным, слишком дорогим, слишком новым или слишком старым, — но сквозь раздражение проступает подобие интереса. Он умеет рассказывать то, что не ожидаешь услышать — не выхолощенные истории экскурсоводов, а коктейль из мифов, выдумок, сплетен, реальности и ощущения этого города, этого мира. Умеет показывать — без высокомерия, без снисходительности, с удовольствием, радостно принимая каждое впечатление, удивление, интерес. Умеет молчать, в конце концов: пропадать, растворяться в тенях, уходить из реальности, не мешая знакомиться с камнем и ветром, с древним и новым.
