В это же время я увлекся книжкой про Тома Сойера. И брал на рыбалку эту книжку и читал вслух. Пашка предпочитал слушать. Иногда он восторженно присвистывал и сплевывал сквозь зубы:
- Ну, надо же! Я бы так никогда не смог! Вот Гек дает!
- Так они же в Америке жили...
- Да какая разница! Я бы и в Америке так не смог! Ну, что там дальше, читай давай!
И я продолжал читать.
Тогда же я впервые научился курить. Инициатором был Пашка. Он украл у своего отца пачку сигарет «Marlboro» и притащил их на рыбалку.
- Будем как индейцы! Трубка мира!
Когда я в первый раз затянулся, то закашлялся. Пашка тоже, у него даже глаза покраснели.
- Нифига себе, - пробормотал он. – Вот долбануло...
- Ага...
- Стоп! Мы неправильно делаем!
- Как это?
- Ну, так! Индейцы же! Они же голые ходят, и курят значит тоже голые! А мы с тобой одетые!
- Я не хочу раздеваться...
- Тогда ты не индеец!
Такой довод подействовал на меня убедительно, и уже через несколько секунд мы лежали голые, развалившись на траве.
- Ну-ка! Теперь попробуй! – Пашка протянул мне сигарету.
Я втянул в легкие дым и не закашлялся. Деловито, с усмешкой выдохнул.
- Вот! А я что говорил! Давно надо было раздеться!
- Ага, нормалек.
Пашка взял сигарету и тоже затянулся. Кашля не последовало.
Так мы и лежали с ним голые на берегу сельского озера среди камышей. Поплавки тихо покачивались в воде и над водой кружились стрекозы.
- Слышишь, а ты красивый, - вдруг сказал Пашка. – Прямо как ангел на картинках.
Я покраснел, и тихо ответил:
- Спасибо...
- Можно я тебя поцелую? – спросил Пашка, смотря на меня.
- Зачем?
- Да просто так. Красивых всегда целуют.
- Ну, поцелуй.
Он наклонился надо мной и сказал:
- Закрой глаза.
Я закрыл и почувствовал на своих губах влажный соленый поцелуй Пашки.
- Пашка, а ты всегда так? Мальчики же не целуются.
- А мне пофиг!
Я открыл глаза и посмотрел на него. Он улыбался своей озорной белозубой улыбкой.
- Ну, понравилось?
- Да...
Больше Пашка меня никогда не целовал. Хотя если бы он поцеловал снова, то я бы вновь согласился, чтобы ощутить соленый вкус его губ.
Это ощущение какой-то морской, даже не озерной, мальчишеской свежести, преследует меня всю жизнь.
В один прекрасный день шел дождь. Барабанил по листьям виноградника. Мы спрятались с Пашкой от дождя и стояли, прислонившись к стене старого кирпичного забора. Впереди был вырытый когда-то дедушкой Густавом колодец.
Пашка был весь мокрый: по его лицу с волос стекала вода. Его волосы пахли дождем, как и мои. Наши рубашки промокли насквозь.
- А давай поклянемся, - сказал Пашка. – Что где мы ни были, когда будем стоять под виноградником, то будем друг друга вспоминать.
- Клянусь.
Это была русская клятва двух русских мальчиков.
Гремел гром. Вода в колодце булькала от капель, вздувалась пузырьками. Шумели листья виноградника, и Пашка слегка дрожал от дождя и холода.
Мама записала меня на гимнастику. Было это осенью, толи в октябре, толи в ноябре. Я пришел в большой гимнастический зал, где на полу были свалены куча матов, стояли козлы и брусья, пахло мелом и свежей краской.
- Ну, здравствуй, - к нам подошел тренер, высокий, мускулистый, как помню. Он протянул мне руку и крепко пожал. – Беги к вон тем мальчикам, они тебе все объяснят.
Я посмотрел в направлении его вытянутой руки и увидел трех мальчишек моего возраста, которые крутились на брусьях.
- Привет... – сказал я, подойдя к мальчишкам и встав чуть в стороне от брусьев. – Меня Артем зовут.
- Новенький? – прищурился черноголовый.
- Ага, новенький...
- Ну, че, умеешь что-нибудь?
- Нет.
- Ничего, научим! – ко мне подошел другой мальчишка и пожал крепко руку, так же как тренер. – Главное, не зазнавайся, а то получишь, понял?
- Да я и не собирался...
- Ну, короче, меня Антон зовут, вот этого, - он махнул рукой на черноголового, - Ромка, а его, - он кивнул головой на корейчонка, - Серега.
Мальчишки приняли меня нормально, в отличие от дворовых, как это обычно бывает. В гимнастическом зале действовал девиз: «мы одна команда, и значит, мы друзья».
Спустя неделю я уже научился вертеться на кольцах и брусьях, делал сальто на батуте и с пола. Особенно интересно было делать сальто с батута вниз на поролоновые «опилки», как мы их называли с мальчишками. Падая, ты как бы зарывался в поролоновое пыльное озеро и выныривал вновь.
Это было хорошее время, когда я чувствовал себя вдали от отца. После школы, если я учился в первую смену, я шел пешком через село в гимнастический зал, который находился в городе, и там мы занимались до вечера. Вечером приходил домой и делал уроки, иногда при свечке, потому что электричество отключали постоянно. Если я учился во вторую смену, то соответственно на гимнастику ходил утром к 8-30.
Особенно помнится возвращение домой зимней декабрьской ночью. Зимой всегда темнеет раньше. Антон жил в соседнем селе, дорога шла через наше, так что нам всегда было по пути. Мы шли с ним, утопая по колено в снегу, рассказывая анекдоты, двое мальчишек по 11-ть лет. Снег скрипел под сапогами, и блестел от луны или звезд, непонятно, потому что небо было такое же белое. Тополиная аллея под легким ветром иногда роняла снежную пыль с веток нам на плечи и шапки.
- Артем, а ты когда вырастешь, кем будешь?
- Не знаю...
- А я хочу стать лучшим гимнастом, выступать на соревнованиях. Знаменитым быть.
- Ну, может быть, и будешь...
- Хоть бы... Я так хочу им быть... Артем, слышь... А давай дружить по-настоящему, не так как мы на гимнастике... А как лучшие друзья.
- Давай.
Он тогда крепко пожал мне руку и улыбнулся. Он был красивым мальчиком. Большие карие глаза в обрамлении длинных девчоночьих ресниц. Весь стройненький, гибкий.
Антон погиб в автомобильной катастрофе где-то под Самарой в 2005-м. Золото он так никогда и не завоевал.
А тогда мы были мальчишками.
Когда мы подошли в сторону села, то увидели дымок от топящихся домов, и свет в окошках. Залаяли собаки.
Снова пошел снег.
Спустя какое-то время чеченцы из чеченского хутора начали переселяться в наше село. Строили особняки, обносили дворы кирпичными заборами. На месте уютных немецких и польских домиков вырастали высокие цементные заборы.
Ко мне стал приходить Ислам, чеченский мальчишка 15-ти лет. Он постоянно воровал деньги у своего отца, и приносил их ко мне, чтобы прятать у меня на чердаке. На ворованные деньги он покупал себе сигареты и водку.
- Меня никто в семье не любит! – говорил он мне. – Старшие братья издеваются, потому и ворую. Они деньги, знаешь, как делают?
- Как?
- А так, приехал-уехал, избил-убил. А мне на них рвать охота. Шакалы... Только никому не говори, что я к тебе прихожу.
- Хорошо.
Выпив бутылку водки, он обычно засыпал. Как он объяснил, дома за ним не особо смотрели. Мать занималась малышами, братья выезжали в соседние села. Отец вроде как входил в какой-то совет чеченцев, что-то в этом роде.
- Ты веришь в Аллаха? – однажды спросил меня Ислам.
- Не знаю.
- О нем столько всего говорят. Каждый день говорят. Говорят, что он один, а выходит у вас тоже бог есть. Так кому верить?
- А кто говорит?
- Отец говорит.
Как-то мы с ним вышли в поле за чеченский хутор, и Ислам быстро сказал мне:
- Протяни руку...
Я протянул и ощутил резкую боль. Капельки крови потекли с ладони. Ислам прижал своей ладонью мою ладонь, и я увидел нож.
- Зачем? – спросил я сквозь слезы у Ислама.
- Ничего. Ты теперь чеченец. Брат по крови.
Когда мне исполнилось 12-ть лет, моя бабушка решила, что мне нужно ходить в баптистскую церковь.
- В этом ребенке сидит дьявол, и его нужно изгнать, - заявила она с порога.
Мы приехали в большое красивое двухэтажное здание, чем-то напоминающее театр. В этой церкви стояли лавочки для прихожан, и не было икон. Можно было подняться на второй этаж, где находился оркестр и кафедра проповедника. Там тоже стояли лавочки, и можно было смотреть сверху вниз на красный ковер, на сверкающие зайчики света, дрожащие в центре зала от огромных хрустальных люстр.
Там бабушка отдала меня в хор и записала в воскресную школу. Оказалось, что у меня хорошее детское сопрано. Руководитель хора заставлял меня петь разными голосами, и все время улыбался.
- Чудно, чудно...
Сначала я пел в хоре каждую субботу и воскресенье, стоя третьим справа налево в первом ряду. Потом я стал солистом хора. Поначалу было страшно петь перед всеми этими людьми, которые смотрели на тебя и только на тебя, когда хор мальчиков замолкал, и начиналась моя партия. Но потом я привык, и уже не тряслись мои колени, и уже не дрожал мой тонкий голос. Но все равно было несколько неуютно от их мокрых глаз, от их пристальных взглядов. Жалко, что мы никогда не записывали все это на магнитофон. Мне иногда хочется услышать свой детский голос. Знаю только, что должна быть пленка где-то в Канаде с моим пением, так как однажды приезжали баптисты из Канады и снимали наши пения на видео.
