Очень приятный был обед, но это — исключение.
Следующим утром Эстер вновь не дает покоя нынешнее падение нравов:
— Теперь все вокруг семьи крутится! В наше время такой моды не было! Какая семья — на каждую девку у нас было по два парня!
— Что же, настоящая коммуна была?
— По-разному, — непривычно уклончиво отвечает мой первоисточник. — Но к каждой паре в наше время подселяли одиночку, — карие глаза старушки устремлены вдаль. Наверное, она видит перед собой тех юношей и девушек, построивших Страну, из которых многих уже нет, а те, кто еще живы — неузнаваемы…
— Я что-то такое где-то читала, может, у Чернышевского… Это ранний социализм боролся с пережитками буржуазной семьи, — понимающе, без мещанского осуждения, киваю я.
— И комнат не хватало, и одиночек не хотели одних бросать. Подселенных называли “примусами”!
Давно вдовеющая Эстер мечтательно вздыхает, нежно разглаживает недошитую распашонку, и ясно, что воспоминания о примусе не являются чрезмерно тяжкими.
На очередной обед я прихожу слишком рано, но за столом первого ряда сидит Рути, воспитательница, с которой я успела недолго поработать в детском саду. Я спрашиваю, можно ли с ней сесть, и та согласно кивает. Вскоре к нам подсаживается её муж, Аарон, типичный кибуцник — высокий, мускулистый, загорелый. Он начинает расспрашивать меня, где я жила, да с кем приехала, да что делает моя мама… Узнав, что она работает инженером в Иерусалимском муниципалитете, он преисполняется огромного уважения.
— Подумать только! Какая она молодец! И язык сумела выучить, и найти работу по такой сложной специальности! Вы в Израиль, конечно, по сионистским мотивам приехали?
Насчет последнего я не уверена. Я пытаюсь объяснить:
— Причин много. У меня мама — очень упорная, гордая и упрямая. У нее было много хороших проектов, но начальство ходу им не давало. Ей один раз начальник даже сказал: “Это вы у себя, в своем Израиле, строить будете!” Ей стало обидно, и она поняла, что он не даст ей возможности работать. Мама говорит, ей захотелось все начать сначала, пока не поздно. Зато теперь в Иерусалиме по ее проекту уже половину перекрестков в центре города перестроили!
— Ну, раз приехала свою страну строить, значит, по сионистским! — заключает мой собеседник удовлетворенно.
Уважение его к моей маме вырастает чрезвычайно, а одновременно вырастает впервые и мое.
— А в Израиле тебе нравится?
Это спрашивают абсолютно все израильтяне, с таким любопытством, как будто мое мнение решающее. Но я уже знаю, что им просто очень хочется услышать хорошее о своей стране от тех, кто жил еще где-нибудь, даже если это “где-нибудь” — Советский Союз. Мне и в самом деле нравится, с того сентябрьского дня, когда меня впервые ослепило яркое израильское солнце на иерусалимских камнях, я попробовала вкусный ананасовый йогурт и углядела в витрине на Яффо кружевное белье. В наш самый первый день в Иерусалиме мы с мамой пошли гулять в Старый Город, и с тех пор никто и никогда не убедит меня, что есть что-то более исконно израильское, нежели арабский рынок…
— А в кибуце?
Тоже нравится. После белокаменной Москвы и желтокаменного Неве-Яакова нравится зелень газонов, жизнь на природе, бассейн, нравится ездить повсюду на велосипеде, нравится быть вместе с Рони, нравится напряженность существования в гуще людей, в постоянном общении, нравится даже борьба за место в компании во время обеда… Нравится уверенность в будущем: отработала свои восемь часов в мастерской, и ты — свободный человек, никаких забот: не надо беспокоиться, хватит ли денег, не надо сдавать никакие экзамены, не надо волноваться — удастся ли жизнь…
— Конечно, — довольно кивает головой Аарон, — у нас очень высокое качество жизни!..
О качестве жизни все толкуют постоянно. Создается впечатление, что кибуцники несколько приуныли оттого, что в городах у людей теперь и квартиры больше, и образование выше, и все доступнее машины… Даже моя мама приобрела “Форд эскорт” на свои репатриантские льготы. Городские все чаще ходят в рестораны и за границу ездят не в порядке общей очереди, устанавливаемой общим собранием. Наш главный и почти единственный козырь — бассейн — не в силах перевесить все эти блага. Но несколько положений остаются по-прежнему незыблемыми — в кибуце очень хорошо растить детей, кибуцная молодежь — костяк армии, сами кибуцники — соль земли, и здесь царят всеобщее равенство и порука. Поэтому гиват-хаимники упорно противопоставляют жестокой прозе цифр дохода на душу населения облагораживающую поэзию кибуцного качества жизни.
Весь обед я проболтала с Аароном, счастливая тем, как стремительно расширяется круг моих знакомых среди местных жителей.
На следующий день, узрев дружественную воспитательницу, я бодро шагаю к ее столу, но Рути почему-то кисло смотрит в сторону и говорит:
— Извини, Саш, у нас занято, я обещала занять место для Анат и ее мужа, и Гая… и всей нашей компании…
Я сажусь за другой стол, но есть не могу — невольно начинают течь слезы. Удержать их нет никакой возможности, приходится оставить поднос и быстро выйти из столовой.
Я надеюсь, что никто не заметил этой унизительной сцены, но ничто не тайно в жизни товарищей, и как только Далия возвращается с обеда, она немедленно бросается утешать меня:
— Да ты не обращай внимания! У этой Рути в прошлом году роман был с Менахемом, они с Аароном едва не разошлись, так теперь она боится, что он с ней так же поступит, вот и бросается на каждую, с кем он заговорит!
Я пытаюсь уверить утешительницу, что мне, собственно, совершенно все равно, но на самом деле меня поражает это открытие. Кто бы мог подумать, что жизнь этой совсем не молодой и не шибко красивой тетки, матери троих детей, с венозными ногами и натруженными руками, полна, оказывается, такого коловорота страстей!
В конце дня в мастерскую заявляется сама бедовая Рути и долго неловко извиняется передо мной, невольно еще больше подчеркивая всю меру нанесенной обиды. После ее ухода Далия недоброжелательно замечает:
— Небось, Аарон ее послал!
А Эстер тут же ударилась в милые ее сердцу воспоминания:
— У нас Сара изменила Гершону, так он застрелил и себя, и Довика, и ее!
— А что, — рассказы о примусах сбивают меня с толку, — измена была такой редкостью?
Но Эстер не раскалывается:
— Он вообще странный был, этот Гершон! Я, как только услышала, как он поет, сразу поняла: от такого можно чего хочешь ждать! Что “Интернационал”, что “Марсельеза” — все у него на один мотив! А кто в главном фальшивит, от такого чего же в остальном-то ждать! — Она вздыхает и возвращается к пошиву. — Другие времена были!
И в голосе ее можно уловить гордость за свое поколение и укор нынешним бесхребетным супругам.
— Ничего, — как-то туманно комментирует Далия, — в наши времена тоже любого певуна можно застрелить. Только себя вот жалко…
— Вот-вот! — назидательно отмечает Эстер, — в этом-то вся и разница! Все оттого, что все только о себе и думают! От этого и жен с детьми бросают, и страна вся неведомо куда идет…
— И супругов все реже стреляют… — с сожалением добавляет Далия, но Эстер не замечает сарказма:
— Только норовят в кафе на Ибн-Гвироль посиживать! — эта, по-видимому, когда-то увиденная и неприятно поразившая Эстер картина разложения нынешнего поколения, понапрасну растрачивающего жизнь по кафе, особенно раздражает старушку. Она горько машет рукой: — То ли дело в наше-то время! Когда Гиват-Хаим делился на “Йехуд” и “Меухад”, так с теми, кто ушел в “Йехуд”, мы на веки вечные все отношения порвали!
Я слышала о размежевании, и по сей день кибуц Гиват-Хаим “Йехуд” стоит по другую сторону дороги от нашего “Меухада”.
— Эстер, а из-за чего произошел раздел-то?
— Как из-за чего? — Старушка всплескивает руками. — Они поддерживали партию Мапай, а мы — Мапам!
— И что, с этой одной буквой разницы уже вместе было не ужиться? Обе рабочие партии…
Эстер хватается за плоскую грудь, где все еще горят идеологические страсти:
— Мапайники изменили социалистическому лагерю! Они стали поддерживать западный блок! Что же, мы должны были молча смотреть, как они послали лекарства в Южную Корею?
Далия не удерживается и замечает:
— Ну конечно! В таком случае не перестрелять друг друга было просто малодушием!
Но мне, что делать мне?! Оказывается, я попала в неправильный Гиват-Хаим!
— Почему же мне никто ничего не сказал… — потеряно лепечу, уже сама готовая на отмежевание от оголтелых сталинских сторонников.
— Саша, не обращай внимания, — приходит мне на помощь наша начальница. — Это в пятидесятые годы было актуально, а сегодня вся разница — те читают газету “Давар”, а мы — “Аль а-Мишмар”!
– “Давар” — дрянь газета! — непримиримо заявляет Эстер. — Далия, я себе взяла полметра от этой фланели, и семьдесят пять сантиметров вот этого ситца. Вычти с меня!
