9
Женечка ждал субботы каждую неделю, потому что ему очень нравилась эта самая соль земли, а бесконечные разговоры гостей сливались для него в музыку, иногда грустную, иногда возбуждающую, и хотелось самому взрослеть и самому говорить, говорить. Подчас он рассуждал сам с собой, как бы возражая кому-то. Чаще всего, таким образом он говорил с Тошей, который и ему, как и тетке, нравился больше других.
Жизнь эта пресеклась с арестом священника Карасикова. В квартиру пришли трое, один стоял в коридоре, двое других вывели священника из комнаты, стали обыскивать его чулан. Женечку тотчас спрятали к бабке, потому что тетку позвали быть на обыске понятой. Скорее всего, обыскивавшие ничего интересного для себя не нашли, очень огорчились, говорила потом тетка с издевкой. И священник исчез из квартиры, а на его запертой комнате появилась какая-то висюлька из сугруча на тоненькой волосяной веревочке.
В первое же после ареста воскресенье Женечка с теткой поехали на Тишинский рынок — покупать священнику Карасикову валенки. Лагерь-то ему не дадут, не звери же, вслух размышляла тетка, а в ссылке как без валенок. Они нашли хорошие, крепко подшитые, большие. Через полгода наступили дни судебных слушаний. Заседания длились чуть не неделю, и всякий день тетка брала на службе отгулы, чтобы быть у здания суда. Несмотря на то, что внутрь суда никого не пускали, процесс был закрытым, по радио Свобода сквозь завывания глушилок по вечерам слушали отчеты о ходе дела, и выходило, что священник Карасиков раскаялся, просил не применять к нему строгих кар, поскольку он заблуждался. Вот видишь, Ася, я говорила, он слабый, качала головой бабушка. На этой почве у них с теткой чуть не каждое утро бывали споры. Не ходи, просила бабушка, готовая заплакать, я старая, он все равно сломался, ты о мальчике подумай.
— Как ты не понимаешь, мама, я должна, должна. Что ж, спрятаться, это уж совсем не порядочно. Да и не по-божески., — жестко резала тетка. — Батюшка сам выбрал свою Голгофу, это правда, но разве мы не были рядом с ним. А слабый, что ж, люди слабы. И кто знает, как я бы себя повела на его месте.
— Не говори так, Бога ради, не говори. Я понимаю, я все понимаю, — и глаза бабушки действительно увлажнялись, — у этого Карасикова никого нет. Целибат, видишь ли… Вот только Женечку жалко…
— Только слез не хватает, мама. А мальчик уж не маленький…
— Да как же, Ася, ему двенадцать лет…
Женечка с ужасом понимал: речь у взрослых идет о том, что с теткой могут сделать то же, что и с бедным Карасиковым. И тогда, понимал он, они с бабушкой не выживут. То есть умрут. Но умирать он совсем не хотел. И еще он понимал, что не по-божески в устах тетки значит — не по-христиански. И он представлял священника Карасикова, который в синем тренировочном костюме несет свой крест, два крепко сбитых тяжелых бревна, ковыляя под гул насмешек толпы.
Пока шло следствие, тетка раз в неделю собирала передачу для священника, там была дефицитная жесткая колбаса, которая изредка появлялась в Елисеевском и которую так любил сосать Женечка — любил за дивный копченый вкус дыма. Но доставалась она ему лишь по праздникам, чаще они позволить себе такую роскошь не могли. И еще какие-то вкусные вещи любовно укладывала тетка в небольшой фанерный ящик, банки со сгущенным кофе с молоком, из которого, если сварить прямо в банке, получалось дивное лакомство, ванильные сухари вперемежку с теплыми носками, приговаривая все равно жандармы все свалят в кучу, хорошо, если пропустят. И уезжала в Лефортово. К слову, кое-что действительно не пропускали, и тогда эти вкусные вещи возвращались и попадали к ним на стол. Не пропустили и валенки.
Тетка оказалась хорошим пророком: Карасикову дали лишь по рогам, как выражался Тоша. И отправили в ссылку в Красноярский край, и вслед за ним отправилась посылка с этими самыми валенками. Опечатанной комнатой Карасикова никто не интересовался. И соседи на свой страх и риск сорвали пломбу и стали использовать каморку по настоящему ее назначению, как кладовку, принялись хранить там всякий хлам.
Так закончилось детство Евгения Евгеньевича. И он, как будто почувствовав это, неожиданно попросился в школу. Чуть подумав, тетка на удивление легко согласилась, пробормотав что ж, тебе предстоит жить здесь, так что привыкай. И сказано это было таким тоном, что сделалось ясно: жить здесь не сулит ничего хорошего.
Проследить этапы становления Ибрагимова — миллионера можно отчасти по небольшой книжечке-автобиографии, которую за него написал один не слишком удачливый литератор. Из крупных бизнесменов отнюдь не один Ибрагимов тщеславно заказывал собственное жизнеописание, теперь этим никого не удивишь. Все такие книжки будто соревнуются в безвкусии, вот и это была размашисто названа Миллионер из степи, на обложке крупно портрет Равиля на фоне каких-то безлистых саксаулов, которые, к слову, в степи не растут. Не говоря уж о том, что к тому времени, судя по всему, Ибрагимов приближался к своему миллиарду. Вдалеке за плечом героя виднелся и треугольной формы холм, курган, наверное, солнцем опаленный.
Я пролистал эту книженцию и тут же понял, что в тексте зияют очевидные лакуны. С настоящим автором этого в высшей степени бездарного сочинения я легко познакомился, придя в Центральный Дом литераторов и застав его вполпьяна в нижнем буфете. Когда его собутыльники покидали заведение, где стал мигать свет, а буфетчица наотрез отказалась налить по последней, я окликнул его и предложил перекочевать в ночной бар неподалеку, здесь же, на Большой Никитской. Он согласился, и мы провели вместе часа два. Поначалу он утверждал, что Ибрагимов безбашенное животное и ничего не понимает в литературе: жмот, не заплатил, как уговаривались. Здесь писатель икнул. И знаете что еще — он пиво пьет подогретым. Но после трехсот коньяка я добился от него более или менее внятного изложения недостающих в его тексте, прошедшем самую строгую цензуру самого героя, событий. Бегло перескажу то, что узнал из книжки с пьяными добавлениями автора, хоть все это довольно банально и всем известно — довольно типичная для нынешней стадии нашего капитализма история восхождения со дна.
Будучи лет шестнадцати Равиль уже пропадал в городе, там у него завелись хорошие дела. Он подрядился к одному остепенившемуся вору: доставал в областном универмаге по блату белые майки с короткими рукавчиками. Нанятый художник-оформитель наносил на майки методом шелкографии черно-белые портреты Биттлз, Пугачевой и Жванецкого, все были похожи на жителей востока. Но не только их: когда кончалась черная краска, шли зеленые русалки с голыми грудями и имитация воровской татуировки синего цвета — с инкрустированной белым ручкой, что таило намек на слоновую кость, кинжал, на котором, обвившись вокруг лезвия, замерла лупоглазая змея. С партией таких маек Равиля отправляли на толкучий рынок, и майки с нанесенным на них вдохновенным мастером рисунками шли втрое дороже номинала. Это было первой стадией операции. На второй к пацану, который только что приобрел майку с Пугачевой, запечатанную в прозрачный целлофан, на выходе с рынка подходил парень постарше, свирепо вопил дай поносить и, угрожая ножом, майку отбирал. Почти все без звука отдавали, и майки поступали в повторную продажу.
Но вскоре спрос на рынке иссяк, так, одну две майки за день покупали какие-нибудь лохи из деревни, местные уж знали, что к чему. Бизнес пришлось перенести на другую площадку, а именно — в областной аэропорт, в зал ожидания. Расчет был на то, что отлетающие пассажиры, находясь в расслабленности от предвкушения воздушного путешествия, будут рады приобрести подарок своим родным и близким. И здесь бригада впервые столкнулась нос к носу с милицией, причем не городской, где работали одни знакомые, а с представителями специального подразделения — транспортного. Эти оказались неподкупны, и вскоре бизнес пришлось свернуть.
С одним мужиком по фамилии Сергеев, бывшим комсомольским активистом, а потом — сотрудником прокуратуры, они наладили дело по торговле березовыми вениками у единственной в городе бани с парным отделением. Мужик до этого сопровождал партии курток из Пакистана, но погорел на таможне и залез в долги. Веники выручили его. Из центральной России конечно, не возили, Сибирь была ближе. Поставили одну бабу, которая до того продавала чебуреки перед Домом быта и культуры, торговать перед банным входом. Была еще у Равиля идея открыть пару платных туалетов, но у них в городе это дело не пошло: население продолжало справлять нужду, где придется, и платить за это местному народу казалось не просто излишеством, но форменной дикостью.
