– Это которые еще до революции жили? – Она тронула дубинку в руке человекообразного, потом ткнула ему в ухо. – Страшный какой! – И присела на корточки. – Ух ты! Хорошенький! – Это адресовалось уже поросенку.
– Ты рисовал? – спросила Вика у Павлика.
– Нет… Костя…
– Ой! Нарисуешь мне что-нибудь?
Костя пробормотал что-то утвердительное. Она распрямилась и быстро обежала всю комнату: заглянула в кухню, потрогала альбомы на этажерке, открыла и понюхала серебряную пудреницу на столике, мимоходом распушила перед зеркалом и без того пышные волосы.
Костя внушительно кашлянул, надеясь перехватить у нее инициативу.
– Ну, ладно! Давайте ужинать. Утро вечера мудренее…
– А я ужинать не хочу, я уже поужинала, – скороговоркой отозвалась Вика, раскрыв Брема на фотографии страусов. Костя вопросительно глянул на Павлика. Но и у Павлика аппетита не было.
– А где я спать лягу? – неожиданно спросила Вика.
Присутствие хозяйки в доме становится ощутимым
Мансарда, куда ее привели, очаровала Вику.
Она потребовала принести ей сюда альбомы репродукций, причем Павлик не решился даже сказать, что мать наказывала обращаться с ними осторожно. Затем велела перетащить наверх ее пальто, шарфик, отчего мансарда сразу приобрела жилой вид, и заключила:
– Теперь тут хоть сколько жить можно!
Занимаясь уборкой после отъезда Татьяны Владимировны, Костя верно говорил, что пока они с Павликом наводят порядок сами – на свой страх и риск, а потом у них появится хозяйка в доме. Павлик это уже почувствовал. Избытком энергии Вика могла бы, наверное, поделиться даже с Костей. Правда, Павлик не очень задумывался надо всем этим. Его беспокоила мысль, как воспримет живую, веселую, а к тому же еще и красивую Костину подружку Аня… Надо объяснить ей, что бывают исключения…
Когда все приготовления ко сну были закончены, Вика сбросила туфли и, поджав под себя ноги, забралась на топчан. Движением указательного пальца велела Косте и Павлику не шевелиться и, полузакрыв глаза, сосредоточилась, представляя, какие ощущения возникнут у нее, когда она останется здесь одна. Губы ее при этом сложились в колечко, как для произношения долгого «о». Минуту-другую прислушивалась к чему-то, обернувшись сначала в сторону двери, потом к занавешенному окну…
– Нет! Выйдите! – Павлик и Костя прошли на лестницу. – Совсем уйдите! Вниз! И закройте меня.
Прикрыли дверь, спустились в комнату.
– Может, поешь что-нибудь? – шепнул Костя. – А температура?..
– У меня нет температуры, – успокоил его Павлик. Подготавливая Викин побег, Костя готовился, наверное, показать пример мужской выдержки. Но демонстрировать ее оказалось не перед кем. И Костя чуточку растерялся.
– Ладно, смеряем завтра! – решил он по поводу температуры.
Вика прикрикнула сверху:
– Не разговаривайте!
Они замолчали. Но дверь над их головами распахнулась вдруг и, держа в охапке перед собой пальто, альбомы, Вика появилась на лестнице.
– Я тут боюсь! Все время кажется, что по крыше кто-то ходит.
Через несколько минут выяснилось, что она будет спать в комнате, на кушетке, а мужчины должны перебраться в мансарду.
– Пусть днем моя комната будет там, а ночью здесь, – сказала Вика.
Но едва Костя заменил постельное белье, подбадривая то ли самого себя, то ли Павлика: «Нам это все равно, где, старик: выше, ниже!» – и взял в сенях, чтобы затащить наверх, раскладушку, Вика опять заупрямилась:
– Одной мне и здесь будет страшно! – И так как мужчины вопросительно уставились друг на друга, она, предупреждая возможные неясности, добавила: – Ты, Костя, ложись наверху, а Павлик пусть здесь! То есть сначала вы потушите свет и оба туда поднимитесь, а потом Павлик вернется. – И она опять сделала губы, как для долгого «о».
– Ты, Павка, с ней не спорь, – посоветовал Костя, когда они уселись рядышком на топчане в ожидании Викиного «все!» или «можно!» – Пусть она, как хочет. Сам знаешь: в чужом доме растеряться даже парню дважды два… А тут – девчонка!
Раскладушка стояла так, что питекантроп в темноте крался от вешалки к ногам Павлика.
– Спокойной ночи! – пожелал сверху Костя.
– Спокойной ночи, приятного сна! – отозвалась ему Вика.
Павлик тоже хотел ответить, но это показалось лишним.
Он повернулся на бок. И ночь окутала его. Но дремы, такой баюкающей, сладкой, что всегда приходила к нему раньше, на этот раз не было. Окружающее словно замерло в темноте, исчезло, а другое – все то, что было в ней помимо этих стен, – теперь, напротив, ожило опять… Что-то в последних событиях вызывало у него беспокойство. Он был уверен, что это связано с бегством Костиной подружки. А мысли его скользили все дальше и дальше по впечатлениям дня. И возможно, причиной того была Анина записная книжка, которую он положил на ночь под подушку, но Павлик отчетливо вспомнил вдруг новогоднюю елку в драмтеатре, себя в одиночестве у лестницы, подошедшую Аню и с той же смутной тревогой в душе стал думать об Ане.
В густой и зыбкой, словно бы настороженной, темноте сумеречным пятном проглядывала застланная белыми простынями кушетка. Павлик закрыл глаза.
…Они только-только приехали в этот город, как у него открылась проклятая болезнь в легких. Школьными друзьями Павлик обзавестись не успел. А с теми, кто жил в доме артистов, не сошелся из-за своей болезни. Уже в первый день, когда матери сказали, что его надо срочно класть в больницу, Татьяна Владимировна, наплакавшись, рассказала соседям, что у них произошло, а вечером Павлик пошел в общую кухню за водой для кисточки, подставил жестянку под кран, откуда ни возьмись – Гошка, или Гошик, как его называла мать, эта похожая на цыганку Кармен Листовская. «Ты, – говорит, – зачем тут руки моешь? Тебе нельзя, где люди пьют!» А Павлик вовсе не был заразным, даже врач так сказала… Но с тех пор он, бывая дома в перерывах между больницами, санаторием, не выходил из комнаты.
В санатории он простудился, и когда выписался, долго температурил. Но это было уже ничуть не больно, даже не скучно. Потому что каждый день приходила Аня, приносила книги, сообщала новости, и они говорили об инках, которые унесли с собой столько тайн, что, может быть, людям сейчас все приходится открывать заново, даже законы движения земли и солнца, даже космические ракеты… Противно было только пить лекарства: то одни таблетки, то другие… Но лекарствами можно закалять в себе волю. Однажды ему прописали рыбий жир, сам запах которого уже вызывал тошноту. Аня, желая доказать, что все преодолимо, налила столовую ложку себе. А когда попыталась глотнуть, спазмы тут же перехватили ей горло, и она бросилась в туалет… Назад вернулась в слезах и трясущимися от бессилия руками налила вторую ложку… Потом, задержав дыхание и судорожно всхлипывая, она все-таки выпила жир.
Павлик неслышно пошевелился на раскладушке. Ему было приятно думать о той всегдашней Ане – упрямице и фантазерке. Но беспокойство, что с самого начала ощутил он в наступившем безмолвии, постепенно нарастало, возвращая его к событиям сегодняшнего дня, где что-то было не таким, как надо… Аня очень даже просто могла забыть свой блокнотик, потому что она пришла УЖЕ РАСТРЕВОЖЕННАЯ ЧЕМ-ТО. Павлик тогда не обратил на это внимания. А теперь одно за другим находил подтверждения этому. Аня была таинственной и против обыкновения чем-то сильно озабоченной… Татьяна Владимировна суетилась перед отъездом, бегая из кухни в комнату, из комнаты на крыльцо… И Аня, будто вскользь, поинтересовалась: «Ты соседей всех знаешь?» Кроме сторожа Алексея Кузьмича и молочницы Васильевны, Павлик никого не знал. Тогда Аня сказала про секвойю. Она часто использовала вместо обычных слов названия, которые употребляются в жарких странах… Потом вдруг заспешила домой.
Или причина беспокойства явилась к Павлику позже, когда он стоял в секрете, под корявым тополем?.. Но все, что связано с бегством или похищением Вики, выяснит Костя, это входит в его заботы… Правда, если тот громкий звук не был звуком удара… Зачем баптисту стрелять в Костю или Вику?..
Вика опять что-то невнятно проговорила сквозь сон.
А к Павлику дрема никак не шла. Впервые как-то неуютно делалось на душе при мысли о наступающем завтра.
В комнате ничто не изменилось, когда Павлик проснулся. Чувствуя себя отдохнувшим, бодрым, он какое-то время не мог понять, отчего так темно и тихо в доме. Потом уловил тоненькую полоску света на лестнице, что вела в мансарду, и вспомнил о затемнении.
Вика спала, натянув одеяло на голову. В щелку высовывался, должно быть, один только нос. Разглядеть это в полумраке было трудно.
Чтобы не загреметь раскладушкой, Павлик медленно высвободил из-под одеяла и свесил наружу одну ногу, потом другую… Наконец встал.
Костя просматривал альбом Кипренского. Постель его была заправлена, светомаскировка с полукруглого, выходящего на улицу Буерачную окошка снята. И от бодрости во всем теле, от призывной утренней яркости за окном, от веселой Костиной ухмылки на душе у Павлика развеялись остатки вчерашней тяжести. Было, правда, что-то не совсем обычное в том, что деятельный, а по утверждению Татьяны Владимировны – даже очень шумный, Костя сидел на этот раз тихо и заговорил шепотом:
