— Платье чесучовое готово, спасибо Лизе, — продолжила Мира Наумовна сагу про курортную подготовку. — И сарафан Оля уже пошила.
— Нет, ви только посмотгите, как она постигала! К скамейке подошла толстая Бася и, возмущённо
показывая пальцем на вывешенное Зиной бельё, справедливо ожидала поддержки. Гневного осуждения. Бельё должно быть белоснежным, а не таким вот, что от людей стыдно. Бельё — это визитная карточка хозяйки. Если хозяйка не умеет стирать, это, извините, не хозяйка, а.
— Шнарантка! — пренебрежительно пожала плечами тётя Голда.
— И она ещё будет его всем показывать! Когда такое бельё надо пгятать. Пгятать — и всё! Нет, ви такое видели?
— Ой, я вас умоляю, — поддержала общее осуждение тётя Фира. — Когда человек не имеет никакого понятия!
Сама тётя Фира имела понятие. Во двор она всегда выходила в одном из бесчисленных длинных халатов, туго накрахмаленных и тщательно отглаженных, что было непросто, учитывая мельчайшие оборочки. Халаты шились ею собственноручно, из белого в цветочках ситца. Несмотря на безукоризненные халаты, соседки тётю Фиру тоже слегка осуждали — за то, что она красила губы красной помадой и в парикмахерской наводила чёрные брови. То, что она красила волосы чёрной краской, не осуждалось. Мира Наумовна тоже собиралась закрасить седину хной. Попозже. Пока рано. Это она перед самым отъездом сделает.
— Пьять блузок, две панамы, тёплую кофту, когда ветер.
— Вчега ехала в тгамвае на Кгещатик. Очень кгасиво. Вот тут так, и так, и так… — подхватила тряпочную тему толстая Бася.
Жестами показала декольте, пояс на талии, широкую юбку. Весьма неожиданно с её стороны, поскольку, будучи неимоверно толстой и сильно пожилой, до сих пор интереса к нарядам не проявляла. Мира Наумовна взбудоражила всех курортными сборами — и вот результат.
— Так Сема уже успокоился? — спросила тётя Голда.
— Я знаю? — возмущённо ответила Мира Наумовна. — Я ему так и сказала: «Сема, шо такое? Я не имею права повидаться со своей подругой? После того как я отдала тебе свою молодость?»
— А я вам скажу. Он вас ревнует. Ревнует — и всё! — постановила тётя Фира.
— Ой, я вас умоляю! Можно подумать! Я ему так прямо и сказала: «Сема! Не делай мне головную боль! Я имею право?» Так ему просто-таки нечего было ответить!
Промелькнула весна, заполненная последними штрихами сборов в Одессу, и обрушилось лето, настолько небывало знойное, что все завидовали Мире Наумовне, которая вот-вот окунётся в Чёрное море. Дедушка Сема загадочно притих. Мира Наумовна подозревала, что он задумал какую-нибудь пакость, и долгожданная поездка сорвётся. Но он добросовестно отстоял очередь и купил билет в купейный вагон. На нижнюю полку. И даже помог дяде Мише сильно затянуть ремни на чемодане (из толстенной ткани защитного цвета, с автономной деревянной ручкой неизвестно для чего — ведь у чемодана была своя собственная. Но лишняя ручка в дороге не повредит — мало ли что…) И даже сам! заказал по телефону такси на завтра.
Завтра! Завтра все жильцы выйдут во двор и высунутся в окна — все! И те, кто разговаривает друг с другом, и те, кто не разговаривает. И будут провожать Миру Наумовну в Одессу. Смотреть, как подъехала машина с шашечками и зелёным огоньком, а Мира Наумовна в новом чесучовом платье, вышитом гладью, в панаме (уже курортное настроение) и белых парусиновых туфлях, надетых на белые же носочки, идёт по двору, а дядя Миша, пыхтя, втискивает чемодан в багажник. Хорошо бы Нину взяли на вокзал. Она тоже хочет провожать Миру Наумовну в Одессу как можно дольше.
А сегодня — прощальный ужин. Все собрались за столом в комнате. Не в кухне, заметим, как обычно, а именно в комнате, что придаёт ужину настоящую торжественность. Мира Наумовна раскраснелась, её глаза блестят, как в молодости. Она слушает, как ей желают счастливой дороги, и счастливого отдыха, и счастливого возвращения. Дедушка Сема не сияет, но ведёт себя вполне прилично. Без этих своих штучек. И даже лично подходит к телефону и выслушивает пожелания и напутствия родственников и знакомых, которые не смогли, к сожалению, сегодня прийти по уважительным причинам. Телефон трезвонит беспрестанно, так много народа желает Мире Наумовне счастливого пути.
— Шо вы говорите! Шоб я так жил! — вдруг восторженно кричит дедушка Сема и даже порывается пуститься в пляс, но, прижатый почти вплотную раздвинутым столом к подоконнику, только слегка подпрыгивает. Все замолкают и поворачивают к нему головы, заинтересованные внезапным взрывом веселья. Может, дедушка Сема уже таки выиграл в лотерею целый телевизор?
— Ха! Это правда? Вы не ошиблись? Так я вам целую ручки! Такая новость! Такая новость! Ой, какое вам спасибо! Шоб вам жить до триста лет!
Дедушка Сема кладёт трубку и ликующе смотрит на собравшихся. Сквозь ликование явственно проглядывает ирония. И она так раздувается, что превращается в самый настоящий сарказм. Насладившись нежданной радостью, он щедро делится ею:
— Такая радость! В Одессе холера!
От восторга он прижимает к груди руки и кричит Мире Наумовне поверх голов онемевших гостей:
— Одессу? Ты хотела Одессу? Так получи! На! Цим тохес ты поедешь, а не в Одессу! — указывает он на идиш направление, соответствующее месту пониже спины, и немедленно разъясняет причину этого направления:
— Все поезда отменяются! Какое счастье! В Одессе холера!
И это оказалось чистой правдой. Хотя Мира Наумовна ещё долгие годы подозревала, что дедушка Сема нарочно организовал холеру в Одессе. И даже не желала слушать вполне резонные доводы, что это таки полный абсурд.
Когда Сема не хочет отпускать её в Одессу — он может всё!
Валерку забрала тётя Оля, а Нине пришлось переезжать к бабушке Лене. Нет, но какая несправедливость! Для того чтобы повезло, надо быть маленьким и противным. Чтобы бабушка Лена испугалась. У неё давление. Подумать только, от каких мелочей зависит судьба! Непослушание + давление = Валерка у Оли! А он по малолетству даже не понимает, какое ему счастье привалило! Ему всё равно где ныть.
Там, в квартире напротив, постоянное веселье. Там Лера, Женя и их друзья смеются до позднего вечера, слушают магнитофон, играют на гитаре и поют. Дядя Миша и тётя Фира смотрят футбол и громко кричат. Смотрят хоккей и тоже громко кричат. А если фигурное катание показывают — только изредка вскрикивают. Рядом Оля стрекочет швейной машинкой. Смешно ссорятся Мира Наумовна и дедушка Сема, совсем как в оперетте «Сильва». «Сема, ты меня не любишь! Сема, ты меня погубишь! Мира, ты меня с ума сведёшь!» и так далее. Бабушка Соня шуршит войлочными шлёпанцами по коридору и напевает про майне либере моме. Про дорогую маму то есть.
А у Лены тихо. У неё один Алик. Она его хорошо воспитала, хотя он не сын, а племянник. Уже взрослый. Даже немножечко старый. Двадцать семь лет. Пора бы ему жениться. Он ужас какой красивый! И умеет фотографировать. Закрывается в туалете и проявляет. Иногда разрешает с ним побыть. Таинственно светит красная лампочка, в ванночке с проявителем появляются туманные силуэты. Они становятся всё чётче, и вдруг выныривают знакомые лица. Нина в чёрном балахоне, усеянном звёздами. На голове — серебряный месяц. Это Нина была Ночь. На Новый год. Бабушка Века тогда в выварке марлю кипятила, красила в чёрный цвет. Сильно пахло. Бабушка Лена и Нина звёзды вырезали из серебряных шоколадных обёрток, а бабушка Лиза пришивала… А вот Нина в новом пальто стоит во дворе, мнёт снежок в ладонях. Сейчас в Ромку запустит, но этого не видно… Валерик с Ирочкой Лубан стоят — руки по швам, вытаращились в объектив. Тили-тили-тесто!. Бабушка Лиза сидит во дворе на низенькой скамеечке, в тени у сарая, и смотрит, как Нина с Валеркой гладят щенка. Улыбается… Вот, а потом Алик цепляет мокрую глянцевую бумагу пинцетом за уголок и купает снимки в другой ванночке — с закрепителем. Когда всё высохнет — будут фотографии на память.
В общем, у Лены тоже хорошо. Скучно, зато уютно. Нина несколько раз у неё ночевала. Когда Алик в командировку уезжал. Лена одна боялась. Алик уезжает не то чтобы часто, но бывает. Он инженер. Ездит по своим инженерным делам в город с итальянским названием Тольятти. Мог бы давно на итальянке жениться. Они красивые. Как Софи Лорен. Или Джина с трудной фамилией: Ло-ло-бри-джи-да, вот! Когда он уезжает, Нина спит в маленькой комнатке на тахте. Когда засыпает, свернувшись калачиком, видит прямо перед носом яркий ковёр из разноцветных прямоугольничков. Они расплываются, темнеют и исчезают, а утром вспыхивают под солнечными лучами. Нина жмурится, смотрит в окно и сначала пугается: где Андреевская церковь? Потом вспоминает, что окна выходят на противоположную сторону. Когда лежишь, в окне — пустое небо. Но если подойти и посмотреть вниз, видны крыши, игрушечные двуцветные трамвайчики, снова крыши и — Днепр! По нему летом тоже бегают трамвайчики, только речные, а зимой никто не бегает. Лёд.
