— Мать!
— Ну, што тебе, таратор?
— Мы еще с Евсеем вывод вывели…
— Я бы вас с Евсеем вывела на двор и выпорола бы.
— Ты слухай!
— Слухаю, слухаю.
Старик погладил бороду, ища слов на потолке. К двум мухам подползла еще одна.
— Ну што вы еще с Евсеем вывели?
— Мухи оживают. Весна скоро.
Старуха прыснула в блюдце.
— Вас с Евсеем…
— Нет. Это я на потолке…
— Фу, балабол. — Старуха подкрутила фитиль в лампе. — Сказывают, скоро к нам свет прибудет. Столбы уже тянут. Петровна в городе узнала.
— Протя-я-нут и в нашу глухомань, — сказал дед. — Ежели антобус до нас доехал, шасе сделали, то и столбы вкапают. Только светить-то будет некому. Молодежь-то теперь не заманишь сюды. А мы уже в огород смотрим. Старики да старухи…
Помолчали. Ходики стучали на стене. Кот мягко спрыгнул с лавки.
— Чай-то пей, остынет.
Старик скосил глаз на табуретку. Было лень, но приподнялся, сделал пару глотков и снова отвалился.
— Так вывод-то слухай.
— Ну?
— Порешили мы канава копать.
— Это еще на черта?
— Порешили осушить дорогу в деревне. Сама же по осени тонешь, чтоб к Петровне перейти через дорогу. Порешили, чтоб у каждого дома была канава, штоб каждый у своего дома рыл и тянул к другому. Всех заставим. Вот и высушим улицу.
Старуха прыснула в блюдце.
— Ты Захариху заставь! Посмотрю я на нее в канаве. Заступом так тебе даст, што сам в канаву вроешься! А Алексеевна, ха-ха, ой, не могу! Ей в могилу скоро, а он ей — канаву рыть! Девятый десяток стукнул в крышу, с печи не слезает. Нужна ей ваша канава!
— Канаву мы ей с Евсеем проведем. Сегодня крышу ей чинили.
— Ну и што? — Старуха сняла с самовара чайничек и налила кипятку в заварку.
— Залатали.
— Вот шляешься по чужим дворам, строишь всем, а у самих — нет.
— Все у тебя есть! Чего нет? Говори! — Старик приподнял с подушки голову и хотел сверкнуть глазами. Не получилось.
— Тебя нет, вот што! — сказала старуха. — Шляется по дворам, всем на подхвате…
— Мать, всем жить надо! Я у тебя пятьдесят годов был. И сейчас лежу.
— Лежишь. Только и видишь тебя — пришел — и брык в кровать али на печь завалишься. Ногу-то небось натер? Ты бы еще на башку портянки-то намотал!
Посмеялись.
— Сам-то доходяга, тебе-то хто поможет, если свалишься?
— Ты.
— Я, я! А меня не будет? Алексеевна, што ль, будет с тебя валенки сымать?
— Не бойсь, старуха, ты у меня добрая, крепкая, еще долго проживешь! А меня не будет — Евсей тебе поможет!
Старик смотрел на самовар, на лампу, на свою старуху под образами. Любит пить чай, хлебом не корми!
— Вот што, мать, ты пей, да дело разумей. Слухай сюда! Людям надо подсоблять. Государству одному не справиться. А если все мы будем как люди, тогда и государство будет! Поняла?
— Спи ужо. Государство! Нонче машины на поле работают, а в войну кто работал? Вспомни! Да и после войны все руками, да вот этими, твоими да моими, надрывались на государство. И по 12 рублей в зубы. Государство!
— Ну и старуха ж ты у меня — дерево! — Дед постучал по табуретке.
— Стучи не стучи — ты себя постучи…
— Бревно ты у меня, старая, стройматерьял! Из такого дом ни в жисть не построишь!
— Построили, живем! — вскипятилась старуха и расплакалась. — Не построишь из меня?! А хто тебе помогал? Не я ль тебе надрывалась? Сами дом построили. Сыны-то еще под стол ходили. Слава богу, теперь сами хозяева — вышли на пенсию. Никто не дергает. А в войну как надрывались! — не унималась старуха.
— Да пойми ж ты, дура, то ж была война! Рукавов не хватало, не то што рук!
— А сейчас што? Ой, заткнись ты своим рукавом. — Не умела долго плакать и сердиться. — Чаю-то налить еще, ай нет?
— Закурю.
Дед не выносил бабьих слез, не любил, когда плачет старуха. Редко ревела — его школа, редко сходила с рельсов. В последний раз сошла под откос — выла, когда сына убили в Германии, перед самым концом войны. Да, было дело. Один в самом начале лег где-то под Брестом, а второй в конце войны за Одером. Посеяли, как картофель.
Дед опустил с кровати ногу, отвалился на бок, вынул смятую пачку и сунул в рот гнутую папиросу, закурил. Поднять ногу с полу было лень — оставил ее так, на половине. Пошевелил пальцами. Папиросный дым стлался перед глазами, как туман над полями. Скорей бы лето! Сенокос.
— Ничего ты не понимаешь, мать! Ты знаешь, сколько государству денег нужно? — Старик загнул один палец. — Друзей у нас сколько? Што ж мы за друзья будем, если не будем помогать слабым? Раз! — Старик посмотрел на загнутый палец и пошевелил вторым.
— Раньше-то, после войны, — вставила старуха, — хоть цену чуть не каждый год скидывали, а теперь?
— Так то было раньше! — рявкнул дед. — Тогда война кончилась, и думали — им боле не бывать! А сейчас — бабка надвое сказала. Понимаешь, куда деньги идут! Армия! Вот тебе два. — Старик загнул второй палец. — Ноне не те времена, не те волки пошли, чтоб шапками закидывать. Ты вот газет не читаешь, радива не слухаешь!
— Тебя слухаю.
— Плохо слухаешь. Американец базы понастроил вокруг нас. Западный немец за пазухой камень держит. — Дед смотрел на два загнутых пальца и шевелил третьим.
— Ну, третий загибай, — сказала старуха, — выводи вывод. Небось с Евсеем выводили?
— А вот тебе третий! Всякие плотины строим, заводы грохаем, а в небо посмотри — где летаем! Эвон куда первыми выскочили! Телега без лошади сама по луне ползает.
— Чего летать-то, Бога-то пугать! Чего ползать-то.
— Дура ты дура! Как была со свечкой в углу, так и осталась.
— А што ж, надеялась и сейчас надеюсь!
— Да пойми ты, тараканья твоя голова! На Бога надейся, а сама не плошай!
— Да што ты на меня накинулся, нехристь? Што болтаешь? Когда я плошала? Когда? Скажи, ирод! У-y! Так бы и треснула!
Замолчали. Трофим курил и смотрел в потолок на мух. Скоро весна. Благодать. Старуха пила чай, пятую чашку. Блюдечко было веселое, еще материно — с цветочками, с золотой каемочкой. Цветочки стерлись. Сахар мокнет во рту. Ходики стучат на стене. Свет шевелится в лампе. Старуха вздохнула.
— Вона, в Хабарове церкву ломают, за што, спрашивается? Стояла себе, красавица белая, украшала село. И ту сносют.
— Кирпич был под коровник нужон.
— Кирпич под коровник, вишь! А какой там кирпич? В щебень, в пыль ломают.
Старик помолчал. «Что правда, то правда — зря ломают. И ведь пользы никакой, сам видел: бьют — и один щебень! Так склали, што кирпич целым не вынешь».
— И то верно, ни одного цельного кирпича. Все в прах! — сказал дед. — Давеча учитель-то наш, Егор Петрович, ой как распекал председателя! «В Москву, говорит, напишу! Что историю портишь? Ведь это святое место, говорит, не по Богу, а по родине. Тут твой отец венчался, тебя, сукина сына, крестили, купали в купели, а ты ее в коровник, в скотный двор! Кто ее строил, кто? Твои прадеды, Бармалей!»
— А Бармалей-то кто?
— А это так учитель председателя. «Я этому тебя учил?! — говорит. — Ты этому у меня учился, варвар, чтобы историю ломать?»
— Ну, а Кириллов-то што? Председатель-то?
— Чесался Бармалей. «Ты, говорит, Петрович, не кричи на меня, мне кирпич нужен. Коровам негде мычать». А тот ему: «Стучи кулаком по столу в центре, если отсюдова не слышно». Ух, дал жару учитель-то. «В Москву, в Кремль, говорит, писать буду. А если б совсем кирпича не было, так что ж, и Московский Кремль на коровники ломать?!» Ух раскричался!
Старуха весело сметала со стола.
— Ну, а тот-то, Кириллов-то?
— Ну, а тому жарко стало, даже шапку снял. Стоит перед церковью, как с обедни вышел, пар от волос валит. Дал ему баню учитель!
— Ну и что порешили?
— А председатель-то чесался: «Ладно, говорит, кончай работу, мужики, заморожу церкву пока». А те и рады — сидят, покуривают, ждут, чья возьмет — учитель председателя или тот его. И рады были, что учитель взял. Ясное дело.
— Ну, слава богу, — вздохнула старуха.
— А учитель-то сразу стих, как Кириллов сдался. «Одень, говорит, председатель, шапку, а то мозги простудишь!» Дал урок. «А коровник, говорит, сруби. Лесу у нас мало, что ли?»
— Слава богу, пусть стоит. Ведь красавица ж она, хоть звону не дает! Издалече видна!
Дед поднялся, сунул ноги в валенки, оторвал кусок газеты и открыл дверь в сени. Пахнуло холодом.
— Накинь ватник-то, — крикнула старуха, — да долго-то там не засиживайся.
Она сняла самовар, поставила на табуретку. Возле печи развесила портянки, отвернула заслонку. В печи пахло кислыми щами. На завтра не варить, только подогреть. Стирка — сегодня, завтра глаженье. Полы вымыть, баню истопить — завтра суббота. То да се, дел много. А он по деревне шляется, по чужим дворам подсобляет, где мужиков нет. Нет мужиков и неоткуда взять. Старики одни.
