— Если не употребляет до завтрака. Да ты пей в охотку, мистер Кардифф, не стесняйся.
Элиас Калпеппер подался вперед, изучая записи в блокноте Кардиффа.
— Какие еще будут сомнения, вопросы или соображения?
Кардифф в задумчивости перечитывал свои заметки.
— В Саммертоне, по-моему, бизнес на нуле.
— Теплится кое-что по мелочи; но настоящих зубров нет.
— Бюро путешествий отсутствуют, железнодорожный перрон только один, да и тот грозит рассыпаться в прах. Главная дорога — сплошные колдобины. Никто никуда не ездит, да и сюда почти никто не заглядывает. Как вы умудряетесь держаться на плаву?
— Пораскинь мозгами. — Калпеппер пососал трубку.
— Да я пытаюсь, черт побери!
— Ты ведь слышал про полевые лилии. Мы не трудимся, не прядем.[6] Как и ты. Тебя не тянет скитаться по свету, правда? Разве что в редких случаях, вот как теперь. В основном все путешествия совершаются у тебя меж двух ушей. Верно я говорю?
— Как же я не догадался! — вскричал Кардифф, хватая блокнот. — Отшельники. Анахореты. Затворники. Каких десятки и сотни. Вы — писатели!
— Верно мыслишь.
— Занимаетесь сочинительством!
— В каждой комнате и мансарде, на каждом чердаке, в подвале и чулане, по обеим сторонам дороги, от центральной площади до городских окраин.
— Все жители? Целый город?
— За исключением горстки неграмотных лентяев.
— В жизни о таком не слышал.
— Теперь услышал.
— Зальцбург — город музыкантов, композиторов, дирижеров. Женеву населяют банкиры, часовых дел мастера, неудачливые горнолыжники. Нантакет — по крайней мере, в прежние времена — это флотилия, матросы, вдовы китобоев.[7] Но здесь-то, здесь!
Вскочив с кресла, Кардифф, словно безумец, вперился во мрак ночного города.
— Не жди услышать треск пишущих машинок, — предупредил Калпеппер. — У нас тишина.
«Карандаш, авторучка, записная книжка, лист бумаги, — подумал Кардифф. — Шепоты грифеля и чернил. Неслышные, как лето, мысли в неслышный, как лето, полдень».
— Писатели, — пробормотал Кардифф себе под нос, — без нужды не скитаются по свету. А рукопись не выдаст, какого ты роду-племени, какого пола, какого роста. Хоть лилипут, хоть великан. Писатели! Черт меня раздери!
— Не чертыхайся.
Кардифф обернулся к своему собеседнику:
— Уж не хотите ли сказать, что все они печатаются?
— Большинство.
— Назовите какие-нибудь имена — может, я знаю?
— Ты не знаешь, а я не скажу.
— Заповедник талантов, — выдохнул Кардифф. — Но что их всех сюда привело?
— Гены, хромосомы, склонности. Разве тебе не известно о литераторских поселках? Вот и у нас такой, только размерами побольше. Мы — единомышленники. Родственные души. Никто никого не зажимает. Кстати, алкоголиков у нас не встретишь, попоек и оргий не бывает.
— Иначе говоря, Скотту Фитцджеральду сюда путь заказан?
— Близко не подпустим.
— С тоски повеситься можно.
— Только если лишиться карандаша и бумаги.
— А вы тоже пишете?
— В меру своих скромных возможностей.
— Поэт, не иначе!
— Зачем так громко? Еще услышат.
— Вы — поэт, — повторил Кардифф шепотом.
— Мой конек — хайку. В полночь нацепляю очки, берусь за перо. Правда, слоги не укладываются в размер.
— Ну-ка, ну-ка?
Калпеппер продекламировал:
Милый кот, любимец мой.
Канарейка, ненаглядная моя,
Почему ты у кота в зубах?
Кардифф оценивающе присвистнул:
— Как бы я ни старался — мне такого не сочинить!
— А ты не старайся. Просто сочиняй.
— Обалдеть! Еще что-нибудь!
Подушка — снег под теплой щекой.
Руки мои ласкают метель;
Ты ушла.
Калпеппер умолк и, пряча смущение, взялся набивать трубку.
— Второе я редко вслух читаю. Слишком грустно.
Чтобы только заполнить паузу, Кардифф спросил:
— А как здешние писатели поддерживают связь с миром?
Взгляд Калпеппера устремился вдаль — туда, где безмолвная дорога подходила к бесполезным рельсам.
— Раз в месяц я сам складываю в грузовичок рукописи и везу в Джайлз-Спрингс, так что почта уходит из того места, где нас нет; а назад привожу кипы чеков и гору отказов. Гонорары поступают в наш единственный банк, где служат кассир и управляющий. Деньги хранятся на черный день — на случай, если придется нам сниматься с места.
Кардиффа отчего-то бросило в жар.
— Надумал что-то сказать, мистер Кардифф?
— Не сейчас.
— Я не тороплю.
Раскурив трубку, Калпеппер прочел:
Мать поминает сына.
Далеко ли успел он уйти,
Зоркий мой ловец стрекоз?
— Это не мое. К сожалению. Японское. Вечное.
Зашагав из одного конца веранды в другой, Кардифф обернулся:
— Надо же, все сходится. Писательское ремесло — единственное, на чем может держаться такой уединенный городок. У вас тут налажена служба почтовой доставки.
— Писательское ремесло и само по себе — как служба почтовой доставки. Выписываешь чек, заказываешь, чего душа просит; и вот уже фирма «Джонсон Смит» из города Расин, штат Висконсин, шлет тебе посылку. Окуляры заднего вида. Гироскопы. Карнавальные маски. Лоскутные куклы. Эпизоды из фильма «Собор Парижской Богоматери». Колоды карт для фокусов. Ходячие скелеты.
— Полезнейшие вещи, — улыбнулся Кардифф.
— Полезнейшие вещи.
Оба негромко посмеялись.
Кардифф выдохнул:
— Значит, это писательская колония.
— Решил остаться?
— Нет, решил уехать.
Осекшись, Кардифф зажал рот ладонью, будто сболтнул лишнего.
— Это еще что за явление? — Элиас Калпеппер чуть не выпрыгнул из кресла.
Кардифф и ахнуть не успел, как возникшая на лужайке перед верандой бледная фигурка взлетела по ступеням крыльца.
У него вырвалось ее имя. С порога дочь Элиаса Калпеппера произнесла:
— Когда будешь готов, поднимайся наверх.
«Когда буду готов? — растерялся Кардифф. — Когда буду готов!»
Дверь-ширма скользнула на место.
— Возьми, тебе не повредит, — сказал Элиас Калпеппер.
И, в последний раз наполнив рюмку, передал ее Кардиффу из рук в руки.
И опять в теплую летнюю ночь широкое ложе превратилось в снежный сугроб.
Она неподвижно лежала на краю и смотрела в потолок. Он сидел на другом краю, не произнося ни слова, а потом откинулся на спину, опустил голову на подушку и решил выждать.
В конце концов Неф заговорила:
— Тебя, как я посмотрю, тянет на городское кладбище. Что ты там ищешь?
Для начала изучив голый потолок, он ответил:
— А тебя, как я посмотрю, тянет на станцию, где и поезда-то, считай, не ходят. Что ты там ищешь?
Она даже не повернулась, но ответила:
— Похоже, мы оба что-то ищем, но не хотим или не можем признаться.
— Да, похоже на то.
И снова молчание. Наконец она покосилась в его сторону:
— Кто первый?
— Давай ты.
Она тихонько рассмеялась:
— Моя правда — длиннее и удивительнее твоей.
Посмеявшись вместе с нею, он покачал головой:
— Зато моя ужаснее.
Она встрепенулась, и он почувствовал, как ее бросило в дрожь.
— Ты меня пугаешь.
— Я не хотел. Но что есть, то есть. И если я тебе все выложу, ты, боюсь, от меня сбежишь и больше я тебя не увижу.
— Никогда? — прошептала Неф.
— Никогда.
— Если так, — сказала Неф, — расскажи, что сможешь, только не пугай меня.
Но в этот миг из далекого ночного мира донесся одинокий крик паровоза — поезд шел в их сторону.
— Слышал? Это за тобой?
Над горизонтом пролетел второй гудок.
— Нет, — ответил он, — наверное, это тот поезд вне расписания. Господи, только бы он не принес дурные вести.
Она медленно села на краю кровати и прикрыла глаза.
— Схожу узнаю.
— Не ходи, — сказал он. — Не надо. Я сам.
— Но сначала… — шепнула она.
И мягко увлекла его на свою сторону кровати.
Среди ночи он вдруг почувствовал, что снова остался один.
Проснулся он на рассвете, в смятении думая: «Опоздал. Поезд уже прибыл и ушел. Но нет…»
Когда солнце поднялось над песками, до него сквозь расстояние донесся скорбный крик паровозного гудка, будто возвещавший о похоронной процессии.
Еще ему было слышно — или почудилось? — как из поезда, промчавшегося без остановки, выбросили саквояж — точь-в-точь как его собственный, — который с глухим стуком упал на перрон.
А еще ему было слышно — или почудилось? — как кто-то приземлился трехсотфунтовой кувалдой на дощатый настил.
