Через несколько минут из аптеки появился толстый и ярко-рыжий юноша с двумя аккуратными пакетиками. Стивен узнал Нэша, а Нэш узнал Стивена — засвидетельствовав это тем, что мучительно переменился в лице. Стивен мог бы насладиться сполна замешательством своего старого недруга, однако, презрев такой путь, он вместо этого протянул ему руку. Нэш был здесь помощником фармацевта, и когда он узнал, что Стивен гостит у мистера Фулэма, в его обращении появилась сдержанная почтительность. Стивен, однако, вернул его быстро к непринужденности, и когда Дэн вернулся из затрапезного заведения, двое уже оживленно болтали. Нэш заявил, что Маллингар — чертова дыра, последнее из всех мест, что сотворил Бог, и спросил Стивена, как тот его может переносить.
— Я об одном тут мечтаю — вернуться в Дублин, больше я ничего не хочу.
— А как ты тут развлекаешься? — спросил Стивен.
— Развлекаешься! Ты тут не можешь. Тут нету ничего.
— Но иногда ведь у вас концерты? В день моего приезда я видел какие-то афиши насчет концерта.
— А, с этим все уже. Патер Лохан наложил тяжелую лапу — как же, приходской пастырь.
— Почему это он?
— Ты лучше его спроси. Он говорит, его прихожане не желают куплетов и канканов. Если они хотят приличный концерт, они могут его устроить в школе. Ну, он их так приструнил, я тебе доложу.
— А, вон тут что!
— Они тут его до смерти боятся. Если он вечером заслышит, что где-то в каком-то доме поздно танцуют, стучит в окно, — и раз! — свеча мигом гаснет.
— Ну и дела!
— Факт. И знаешь, у него есть коллекция женских шляпок.
— Шляпок!
— Вот-вот. Вечерком, когда девочки выходят гулять с солдатами, он тоже выходит и, если поймает какую-нибудь, срывает шляпку с нее и уносит домой к себе, а тем, кто потом приходит, просит отдать, уж он им прописывает пилюлю!
— Какой славный малый!.. Слушай, нам пора уже. Я думаю, еще увидимся.
— Заходи завтра, ладно? У меня короткий день будет. И знаешь, кстати, я тебя познакомлю тут с моим другом — очень приличный парень — в газете служит, в «Икземинер». Тебе он понравится.
— Отлично. До завтра!
— Пока! Приходи часа в два.
По дороге домой Стивен начал задавать Дэну вопросы, а тот притворялся, будто не слышит их; если же Стивен проявлял настойчивость, он отделывался самыми краткими ответами. Было ясно как день, что он не желает обсуждать своего духовного наставника, и Стивену пришлось отступить.
За ужином в этот день мистер Фулэм был настроен общительно, и он начал явственно направлять нить беседы к Стивену. Его метод «втягивать» собеседника был не самым тактичным методом, но Стивен, видя осуществляемую стратегию, ждал, пока к нему обратятся прямо. К ужину был приглашен сосед, некий мистер Хеффернан. Мистер Хеффернан далеко не разделял воззрений хозяина, и потому в этот вечер разгорелись оживленные споры. Сын мистера Хеффернана изучал ирландский язык, ибо он считал, что ирландцам следует говорить на своем родном языке, а не на языке своих завоевателей.
— Но в Америке, где такая свобода, какой Ирландия вообще вряд ли достигнет когда-нибудь, люди совсем не возражают против английского языка, — сказал мистер Фулэм.
— Американцы другое дело. У них нет языка, который они могли б возродить.
— Что до меня, то я не возражаю против моих завоевателей.
— Потому что вы при них занимаете хорошее положение. Вы не труженик. Вы пожинаете плоды работы националистов.
— Пожалуй, вы мне начнете сейчас говорить, что все люди равны, — заметил иронически мистер Фулэм.
— Что же, в этом есть смысл.
— Скорей бессмыслица, дорогой сэр. Наши соотечественники не ведают ничего о Реформации, как они ее называют, и я надеюсь, [это] они пребудут в том же неведении о французской революции.
Мистер Хеффернан вернулся к исходной теме:
— Но им бы заведомо не повредило узнать кой-что о своей собственной стране — о ее традициях, истории, языке!
— Для тех, у кого масса досуга, это может быть и неплохо. Но я, как вам известно, противник всяческих подрывных движений. Наш жребий бесповоротно с Англией.
— Юное поколение с вами не согласно. Мой сын, Пэт, сейчас обучается в Клонлиффе, и как он мне рассказывал, там все семинаристы, а им завтра быть нашими священниками, имеют такие настроения.
— Католическая Церковь, дорогой сэр, никогда не будет подстрекать к мятежу. Но здесь вот с нами один из юного поколения. Пускай он выскажется.
— Я совершенно равнодушен к принципам национализма, — сказал Стивен. — У меня достаточная личная свобода.
— И вы не чувствуете никакого долга перед родиной, никакой любви к ней? — вопросил мистер Хеффернан.
— Честно говоря, нет.
— Но в таком случае вы живете как животное, лишенное разума! — воскликнул мистер Хеффернан.
— Мой собственный разум, — отвечал Стивен, — для меня более интересен, чем вся страна.
— Вы думаете, пожалуй, что ваш разум важней Ирландии!
— Именно так я думаю.
— У вашего крестника странные идеи, мистер Фулэм. Позвольте спросить, это иезуиты вас научили этому?
— Иезуиты научили меня другому — читать и писать.
— Но и религии также?
— Естественно. «Какая польза человеку, если он приобретет целый мир, а душу свою потеряет?»[8]
— Никакой пользы, безусловно. Это совершенно так. Но человечество предъявляет требования к нам. У нас есть долг по отношению к ближнему. Мы восприняли заповедь любви.
— Да-да, я это слышу каждое Рождество, — молвил Стивен. Мистер Фулэм рассмеялся на это, но мистер Хеффернан был уязвлен.
— Возможно, я прочел меньше, чем вы, мистер Фулэм, и даже меньше, чем вы, молодой человек, но я верю, что благороднейшее чувство любви у человека, после любви к Богу, это любовь к родине.
— Иисус был другого мнения, чем вы, мистер Хеффернан, — сказал Стивен.
— Вы произносите очень дерзкие речи, молодой человек, — произнес мистер Хеффернан тоном неодобрения.
— Я не боюсь высказываться открыто, — отвечал Стивен, — даже по поводу приходских священников.
— Вы еще слишком молоды, чтобы поминать Имя Святое с такой легкостью.
— Я не богохульствую. Я сказал то, что хотел сказать. Идеал, который Иисус открывает человечеству, — это идеал отрешенности, чистоты и одиночества; идеал, который предлагаете вы, — это идеал мщения, страстей и поглощенности мирскими делами.
— Мне кажется, Стивен прав, — произнесла мисс Хауард.
— Я хорошо вижу, — сказал мистер Фулэм, — к чему ведут эти все движения.
— Но ведь невозможно, чтобы мы все вели жизнь отшельников! — воскликнул в отчаянии мистер Хеффернан.
— Мы можем примирить между собой оба образа жизни, если изберем путь добрых католиков, исполняя сначала наш долг пред Богом, а затем обязанности нашего положения в жизни сей, — сказал мистер Фулэм, с удовлетворением напирая на последнюю часть фразы.
— Вы можете быть патриотом, мистер Хеффернан, — сказал Стивен, — не обвиняя при этом в безбожии тех, у кого другие взгляды.
— Но я вовсе не обвинял…
— Хорошо-хорошо, — благодушно произнес мистер Фулэм, — мы все понимаем друг друга.
Эта небольшая перепалка доставила удовольствие Стивену; для него было приятным упражнением направить артиллерию ортодоксии на строй ортодоксов и поглядеть, как он держится под огнем. Мистер Хеффернан казался ему типичным ирландцем-провинциалом: категоричный и боязливый, сентиментальный и злобствующий, идеалист в речах и реалист в поведении. Труднее было понять мистера Фулэма. Его восхваления ирландского крестьянина полны были ярого патернализма, за истовой приверженностью к Церкви крылась приверженность к феодальным привилегиям и природная покорность той силе, в которой он видел источник этих привилегий. Он любил внедрять свои аристократические взгляды в живом стиле:
— Послушайте, мистер Такой-то, вы ведь по ярмарочным дням закупаете в городе скотинку?
— Да.
— А потом заходите[9] бега и там ставите на лошадок, какие вам приглянутся?
— Ваша правда.
— И вы гордитесь, что смыслите кой-что в скачках и в беговой породе?
— Должен признаться.
— Так как же вы тогда говорите, что у людей нет аристократической породы, если у животных она, сами знаете, имеется?
Гордость мистера Фулэма была гордостью бюргера под тяжким дорогим балдахином, который он соорудил [воздвиг] и любовно содержал. Он питал страсть к феодальному порядку вещей и не желал лучшей участи, чем быть раздавленным им, — извечная тяга человека поклоняющегося, бросается ли он под колесницу Джаггернаута, или со слезами умиления молит Бога искоренить в нем страсти, или же сладко обмирает под властной рукой любовницы. Для человека нижестоящего и с чувствительною душой его милость обернулась бы нестерпимой пыткой ума, но при этом у подателя милости не было бы ни вида самодовольного фарисея, ни фарисейского языка. Его взгляд на человеческие отношения был бы, пожалуй, прогрессивным в те эпохи, когда земля считалась ладьеобразной, и живи он тогда, он мог бы заслужить репутацию самого [мягкосердого] просвещенного из рабовладельцев. Глядя, как старый джентльмен с важностью протягивает мистеру Хеффернану табакерку и тот, запуская туда крупные свои пальцы, волей-неволей умиротворяется, Стивен думал: [к]
