Ты обнаруживаешь проходы: Пассаж Шуазель, Пассаж де Панорама, Пассаж Жуффруа, Пассаж Вердо, с торговцами миниатюрными моделями, трубками, стразовыми украшениями, марками, с чистильщиками обуви, с продавцами хот-догов. Ты читаешь одну за другой побледневшие визитные карточки, выставленные на витрине гравировальной мастерской: «Доктор Рафаэль Крюбеллье, Стоматолог, Специалист, дипломированный Медицинским институтом Парижа, только по предварительной записи»; «Фирма "Марсель-Эмиль Бюрнакс". Все для ковров»; «Господин и госпожа Вален, улица Лагард, 11, тел: 214 07 35»; «Меню дружеского ужина-встречи бывших учеников колледжа "Жоффруа Сент-Илэр": "Морские сокровища в ледниках", "Скала Перигор в черном жемчуге", "Спящая Красавица в серебристом озере"».
В Люксембургском саду ты смотришь на пенсионеров, играющих в бридж, белот или таро. Недалеко от тебя, на скамейке, сдвинув ноги и опираясь подбородком на набалдашник сжимаемой обеими руками палки, неподвижно сидит и часами смотрит перед собой в пустоту похожий на мумию старик. Ты восхищаешься им. Ты пытаешься проникнуть в его секрет, найти его слабость. Но он кажется неуязвимым. Должно быть, он — глух как тетерев, наполовину слеп и, скорее всего, паралитик. Он даже не пускает слюну, не шевелит губами, почти не моргает. Солнце вращается вокруг него: может быть, все его внимание направлено на отслеживание своей тени; должно быть, у него уже давно расчерчены метки; его безумие — если он безумен — в том, что он, наверное, принимает себя за стрелку солнечных часов. Он похож на статую, но имеет перед статуями преимущество, поскольку может, если захочет, встать и пойти. Он похож и на человеческое существо, несмотря на свою птичью голову, свои брюки, вздернутые до подмышек, свой галстук парнасца для начальной школы, но имеет перед человеческими существами преимущество, поскольку может часами и без видимых усилий оставаться неподвижным, как статуя. Ты хотел бы этого достичь, но — наверняка из-за твоей юности, неуместной на поприще старения, — ты слишком быстро начинаешь нервничать, твой ботинок шаркает по песку, твои глаза блуждают, твои пальцы постоянно сплетаются и расплетаются.
Ты снова вышагиваешь наугад, ты плутаешь, ты кружишь. Порой ты намечаешь себе нелепые маршруты: Домениль, Клинянкур, бульвар Гувьон Сен-Сир, музей Почты. Ты заходишь в книжные магазины и пролистываешь книги, не читая. Ты заходишь в галереи и скрупулезно осматриваешь выставки, останавливаясь перед каждым холстом, склоняя голову направо, прищуривая глаз, наклоняясь, чтобы прочесть название, дату и имя художника, отходя, чтобы лучше видеть. Перед выходом, в книге отзывов ты оставляешь огромную неразборчивую подпись и выдуманный адрес.
Ты садишься в глубине кафе и методично строчку за строчкой прочитываешь газету «Ле Монд». Это отличное упражнение. На первой странице ты читаешь заголовки, рубрику «изо дня в день», сообщения из-за рубежа, на последних страницах — колонки происшествий и объявлений (вакантные места, поиск работы, представление и передача дел, коммерческие предложения, продажа и покупка недвижимости, особняки, участки, квартиры (продажа), квартиры (в строящихся домах), квартиры (покупка), торговые помещения, аренда и прокат, предприятия, капиталы, ассоциации, занятия и уроки, пожизненная рента, машины, бокс, животные, подержанные вещи), сообщения и уведомления (приемы, рождения, помолвки, свадьбы, кончины, благодарности, аукционы в Отель Друо, экскурсии и конференции, защиты диссертаций), кроссворды, которые ты разгадываешь почти в уме (не католическое, когда его крестят: вино;[6] артикль смерти: ла;[7] неразлучны, когда их разбивают: желток и белок в яйце; его существование предшествует его сути: Антар;[8] если он — за порок, то, возможно, лишь потому, что он против: адмирал[9]), а еще метеорологические прогнозы, программы теле- и радиопередач, репертуар театров и кинозалов, биржевые сводки. Ты читаешь странички тематические (туристические, социальные, экономические, гастрономические, литературные, спортивные, научные, драматические, университетские, медицинские, женские, педагогические, религиозные, провинциальные, космические, урбанистические, морские, уголовные, профсоюзные); ты читаешь обзоры (международная политика, зарубежные новости, французская политика, события в стране, краткие новости), пространные исследовательские статьи, которые растягиваются на три-четыре номера, приложения, посвященные какой-нибудь стране, региону, продукту, рекламные вкладыши.
Через твои глаза — столь зоркие и внимательные, что ты даже вычитал набранный мелким шрифтом тираж номера и в очередной раз удостоверился, что он был напечатан в профсоюзной типографии и проверен BVP и OJD,[10] — прошло огромное, гигантское количество информации. Однако твоя память сознательно ничего не удержала: с одинаковым отсутствием интереса ты прочел, что акции «Понт-а-Муссон» падают, цена на сталь резко снизилась, а Нью-йоркская биржа играет на повышение; ты узнал, что следует доверять опыту самого старого кредитного банка недвижимости во Франции и сети его специалистов, во Флориде убытки от тайфуна «Барбара» достигли трех миллиардов долларов, а Жан-Поль и Люка рады объявить о рождении своей сестренки Люси. Прочесть «Ле Монд» это значит всего лишь потерять или выиграть час, два; это значит еще раз взвесить, до какой степени все тебе безразлично. Иерархии и предпочтения должны рухнуть. Ты еще можешь удивляться, как комбинация из трех десятков типографских знаков, подчиняющаяся в конечном итоге очень простым правилам, способна создавать каждый день тысячи сообщений. Но к чему тебе принимать их, к чему расшифровывать? Тебе важно лишь то, что время течет и тебя ничто не берет: твои глаза читают строчки медленно, одну за другой.
Быть безразличным по отношению к миру не значит его не знать или враждебно игнорировать. Твоя цель не в том, чтобы вновь обрести способность наивно радоваться от незнания, а в том, чтобы, читая, не отдавать предпочтения ничему из того, что читаешь. Твоя цель не в том, чтобы ходить голым, а в том, чтобы быть одетым, не тратя никаких усилий на изысканность или запущенность; твоя цель не в том, чтобы умереть с голоду, а в том, чтобы питаться лишь для выживания. Ты не стремишься выполнять эти действия со всей невинностью, поскольку невинность — слишком сильный термин, а хочешь лишь просто — если это «просто» может еще иметь какой-то смысл — оставить их в нейтральной, очевидной области, лишенной любой оценочной и особенно функциональной интерпретации, ибо функциональность — самая худшая, самая коварная, самая компрометирующая из оценочных категорий. Ты хочешь оставить действия в области явного, фактического, неделимого, чтобы можно было сказать только: «ты читаешь», «ты одет», «ты ешь», «ты спишь», «ты идешь», чтобы действия, жесты не превращались в доказательство или разменную монету: твоя одежда, твоя пища, твои чтения больше не будут говорить за тебя, ты больше не будешь играть с ними, стараясь перехитрить. Ты больше не будешь вверять им изнурительную, невозможную, смертельную миссию тебя представлять.
Отныне, когда ты ешь за стойкой «Петит Суре», «Бьер» или «Роже ла Фрит», это постепенно становится тем, что психологи называют «приемом пищи»: обычно не более одного-двух раз в день ты поглощаешь высчитанное с максимальной точностью количество белков и углеводов в виде куска жареной говядины, картофельных палочек, обжаренных в кипящем масле, бокала красного вина. Речь идет о стейке, иногда называемом биф-стейком или даже бифштексом, не имеющим ничего общего с нежнейшей вырезкой, о фритах, которые никто никогда бы не вздумал окрестить картофелем фри, о бокале красного вина, которое никто никогда бы не решился проверять на принадлежность к зарегистрированной торговой марке или на соответствие стандартам качества. Но твой желудок больше не чувствует — если он вообще когда-либо чувствовал — никакой разницы, как, впрочем, ее не чувствует и твое нёбо. Язык сопротивлялся намного дольше: лишь с течением времени куски мяса перестали казаться тебе тонкими, твердыми, жилистыми, ломтики картошки — жирными и размякшими, вина — засахарившимися или подкисшими; не сразу эти неимоверно уничижительные качественные прилагательные, вначале имевшие тоскливый смысл (напоминание о еде нищих, о пропитании бездомных, о бесплатных супах, о праздниках в бедных предместьях), утратили его; не сразу тоска, бедность, нищета, нужда, стыд, которые с ними неумолимо связывались — под видом жира, ставшего картошкой фри, жил, ставших мясом, уксуса, ставшего вином, — перестали тебя поражать, впечатлять, точно так же, как с другой, изнаночной стороны, для тебя потеряли всякую убедительность совершенно противоположные им признаки аристократизма, изобилия, пиршества, праздничности: сочная и нежная мясистость лангетов «де шароле», ссеков «паве», филейных «сердец», антрекотов «де фор де Аль», хрустящая позолота картофельной «соломки» или «стружки», картофеля «суффле» или «Дофин», тонкий букет отборного марочного вина из бутылки, охлаждающейся в ведерке со льдом. Отныне никакая сакральная энергия, никакой божественный нектар не наполняют твою тарелку и твой бокал. Никакие восклицания не сопровождают твои трапезы. Ты ешь мясо и жареный картофель, ты пьешь вино. Непроходимое расстояние, отделяющее «кот де бёф де ла Виллет» от «комплексного», который ты почти каждый день, не успев войти, заказываешь официанту у стойки «Петит Суре», над тобой уже не властно.
