Пока спускали по лестнице, курсантов за руки кусала, вырывалась:
– Вы мне еще и перелом сделаете! И это наша армия! Убийцы!!!
Отдышавшись возле «скорой», ребята отказались от платы.
– Здоровья вам, бабуля!
– Спасибо, сынки, и вам того же...
Буянила бабушка и в приемном покое: грозилась в тапках домой убежать.
– Вы мне пришьете кожу прямо с грязными волосами!
– С грязью она быстрее прирастет! – невозмутимо ответил хирург.
– У меня будет гангрена в голове!
– Вот уж этого никогда не встречали...
После зашивания отвезли в палату, а там сплошные гипсы да костыли. Грустно бабуле, не с кем сражаться...
На боевой старушке два разномастных носка и майка в дырах. Но она уверенно напоминает соседям:
– Я – библиотекарь с сорокалетним стажем!
– Зачем об этом, бабуля? – смущается Олеся.
– Соседка у меня невозможная, никого не уважает, мысли у нее только о сексе. И муж бизнесмен-мафиоза. Миллионер, небось оружием торгует... – зашипела на всю палату старушка. – Он и костыли жене купил дорогущие...
Бедный «мафиоза» в дешевом китайском свитере усиленно делал вид, что ничего не слышит...
А бабка продолжала шипеть, но теперь уже на невероятную толстуху у окошка:
– Ты посмотри, какая хря! Все время окно открывает. Боится, что жиры ее растают! А у меня от сквозняка голова простужена.
Толстуха съеживается, стараясь казаться меньше, и накрывает голову одеялом.
Олеся страшно краснеет и думает о том, что чем скорее она выйдет из палаты, тем быстрее бабушка прервет свои разоблачения.
– Ладно, ба, мне пора, зайду завтра. – Внучка целует бинты на голове и смывается.
Центральный вход уже закрыли.
Старая, очень старая больница.
До приемного покоя Олеся шла через анфилады облезлых слабоосвещенных коридоров.
В сумраке первого этажа на широком подоконнике сплелись воедино – мужчина и нечто рыжеволосое, обмотанное халатом и бинтами. Белая загипсованная нога вытянута, как шлагбаум, плечо похоже на сахарный увал, рука на перевязи, зато целование – упоенное, самозабвенное: и стоны, и шептания так хороши, что Олеся просветлела.
А за окошком в седых сумерках притормаживает «скорая».
Санитары очень быстро бегут – значит на носилках кто-то уходящий, кто-то теряющий в этот момент самое важное.
На клеенчатых полатях приемного покоя смелая кровь юности сменяется уставшей кровью склерозных сосудов. Самая горькая кровь – невинных жертв, вспоротых и вывернутых наизнанку теми, кто хочет убивать.
В реанимации уже неделю лежит в коме подросток с тридцатью ножевыми ранениями. Бандиты методично уничтожали его тело – тело, рожденное женщиной, которая благодарила Бога за появление сына. Она и теперь продолжает надеяться на Высшую милость, пока десятки сложных аппаратов поддерживают жизнь в сплетении исковерканных тканей.
А во дворе спального района засыпают песком дорожку, где десять скинов напали на двух безоружных. И у людей из соседних домов до сих пор стоят в ушах нечеловеческие крики, особенно последний, перед тем как лезвие добралось до сердца невыжившего. Кровь не хочет уходить в землю и снова расползается на снегу.
Кровь, кровь, кровь – на бинтах, на простынях, на небесах планеты с распухшими болезненными лимфоузлами.
– Все мы едем на одной огромной колеснице: жившие, живущие и те, что будут жить...
– Обещай, что после смерти ты найдешь меня и сядешь рядом...
– В последние годы столько замерших беременностей – никто не знает, отчего.
Милена почти пережила свое горе, она узнала о нем, лежа в клинике на Васильевском. В смятении ушла под расписку домой. Через какое-то время участковый гинеколог направил ее в больницу за железной дорогой. Там ее и освободили от мертвого ребенка.
– Полежите пять дней, антибиотики поколем, а то инфекция пойдет в трубы, плод ведь разложился, считайте, у вас в матке был кусок гнилого мяса.
Больная все время рисует его – своего сына (дочку?)-ангелочка, он совсем не похож на кусок гнилого мяса. Глазастенький, со смешными ножонками и крылышками за спиной...
Сама она удивительно уравновешенная – не захохочет, не сорвется с места. У Милены тело шестнадцатилетней девушки – свежее, упругое. Лицо – мудрое, в котором все остается прекрасным – и морщинки, и выразительные скулы. Золотистые волосы, глаза огромные и тихие. Ничего накрашенного. Сколько ей лет, не признается. Далеко за сорок. И все равно красивая!
В разговоре проста и искренна. А разговаривать с кем? Только с климактерической вахтершей Паней.
– Я себе морду с утра наваракала, – Паня показывает на густо накрашенные глаза и губы, – хотела на работу идти, а тут живот прихватило – кровотечение... Вызвала «скорую»... – Дальше этого эпизода вахтерша о своих бедах не распространяется, а только поддакивает Милене, которая прерывающимся исповедальным разговором штопает брешь от потери.
– ...Мне не нравится мое имя. Когда-то мама еще школьницей нашла его в календаре и решила так назвать дочку. Всю жизнь, когда меня кто-то спрашивает, как вас зовут, я каждый раз ужасно напрягаюсь, будто чужое имя произношу: Милена.
Такую бесприютную жизнь, какой живет Милена, можно позволить себе в семнадцать лет, но не в пору зрелости. У нее всегда в маленькой сумочке комплект: паста, щетка, полотенце. Она не знает, где заночует: у подруги, у мужа или в комнатке, которую снимает у знакомых.
– Я не создана для семьи. Была любовь по молодости, но с ребеночком не получалось, тяжело болела, до тридцати шести лет месячные не могли установиться, все нерегулярно. И вдруг такое счастье: думала, рожу. Но видимо, судьба моя все-таки – помогать другим.
Милена много лет работает в приютах для бомжей и интернатах для детей-инвалидов.
– Ты красивая, зачем тебе такое надо? – Соседка разевает рот от удивления.
– Надо. Для меня это настоящая жизнь. Я ведь сама благословение у батюшки на эту работу просила. Детей у меня нет. А душа рвется служить людям. Мы, когда устраивали приют для бомжей, мы не переделывать их хотели. А помогать Христа ради. Чистили от вшей, раны промывали... Зимой ведь больница берет обмороженных, а после выписки – опять на мороз. И куда им? К нам в приют. Принимаем не всех, конечно. Помню, звонят из больницы, а я тогда директора замещала, и спрашивают: «Будете брать больного? Тридцать три года тюрьмы, два убийства». Пошла посмотреть. Мужик здоровенный, тело, как у голливудской звезды, красивый даже. Но страшно. Звоню батюшке посоветоваться, а он говорит: «Берите...»
– И что? – разинула рот вахтерша.
– Ничего, лежал он у нас какое-то время, вел себя прилично – приспосабливаться эти люди на зоне научились. В приюте выгодно переждать какое-то время – кормят, ухаживают, лечат, мы бомжам и документы оформляем, чтобы их потом интернат принял. Привезли как-то уголовника без одной ноги, мы за ним ходили как за маленьким. Он соседу-то и говорит: «И чего я раньше в этот рай не попал?» А тот ему: «А потому что у тебя вторая нога была». Вот такие шутки... Без веры с этими людьми нельзя. В них так же, как в детях-инвалидах, надо увидеть крупицу Божию. Батюшка их причащает. Арт-терапию с ними проводим. Но перевоспитать невозможно. Только Христа ради. Хотя иногда бывает жалко своих трудов. У нас жила одна женщина, мы с ней столько возились, оформили документы, договорились насчет места в интернате, а она сбежала. Потом как-то увидела ее на улице – грязная, глаза пустые. А бывает, встретишь бывшего подопечного, он бросится – помните ли вы меня, от вшей отмывали, лечили? А я уж и не припоминаю: когда они поступают – все на одно лицо. Потом отлежатся, отъедятся – вроде и лица прорисовываются... Но как их понять? Воровали, убивали... Без веры с ними нельзя. Хотя сколько таких, которые просто по глупости в девяностые на улице оказались. Одного деда бандиты заставили квартиру на них оформить, а самого свезли за город и в костер бросили. Дед обгорел наполовину. Долго в приюте выхаживали, спину и ноги разогнуть не мог... Наш ночной автобус часто едва ли не в последний момент спасает. Как-то подобрали зимой бомжиху, привезли в Мариинскую больницу, она вся мокрая насквозь – и пальто, и шапка... Стали раздевать, а это мокрое – кровь. Маточное кровотечение. Ей дважды переливание делали, гемоглобин оказался сорок. С таким уже не живут... Откачали.
– Наверное, ты к ним относишься как к кошечкам или собачкам: помыл, покормил, но ведь людьми они все равно не станут?.. – Паня пытается понять.
– Нет, это не так. Особенно с детьми. Я долго проработала в психоневрологическом интернате – и для маленьких в Павловске, и для тех, кто старше восемнадцати, в Петергофе. Жалеющие таких сразу уходят – не выдерживают. Остаются те, кто видит в них личность. У каждого можно угадать душу, даже если ребенок неподвижен – по взгляду, взмаху ресниц... Если он движется, его можно чем-то заинтересовать. У нас есть театр, мастерская. В будни воспитатели стараются что-то сделать для них. Больше всего детей умирает в выходные – няньки запираются у себя в комнате и ни к кому не подходят. Мой подопечный мальчик не перенес обезвоживания, потому что капельницу некому было поставить. У него грудка с рождения вдавлена, как тазик, купаешь его – в ней вода стоит, соответственно и все остальные органы не на своих местах... Иногда он не мог сам пить – бывали такие дни... Я ушла в пятницу, а в субботу он умер. Никто не поставил капельницу. Если не верить в Бога, то на это смотреть невозможно.
