Да я состарился на той лавочке!!!
За этими решетками на окнах!
Хоть клялся: уйду по весне, по-тихому, как вскроется лед, с началом навигации, залягу в люлю (так в общаге именовали кровать), и до сессии меня никто не поднимет!
И побежал: Главное политическое управление Советской армии и Военно-морского флота написало декану: гласностью и демократизацией совершенствуется, как вы знаете, социализм, подуло обновлением, но авторитет армии, святыни патриотизма должны остаться незыблемыми и защищенными от злопыхателей и шавок – как в этом деле обойтись без главного орудия (так и написал) журнала «Советский воин», вашего студента Т.? Так не опутывайте его формализмом бездушных установлений (да кто вы такие перед величием Главпура?), дайте Т. «свободное посещение» по «физвосп», чтобы он, не отвлекаясь, стоял на страже! Мы не просим, это ваш долг. Генерал-полковник, подпись похожа на настоящую.
Света ответила: не надейся, ты у меня каждый пропуск отработаешь.
Но я не из тех, гибких, скользких и переменчивых, лишенных достоинства и принципов, легко отступающих от убеждений, поэтому через пару месяцев я побежал опять: уже звезда гласности и перестройки, главный редактор «Огонька», усилившись двумя народными депутатами, обратился к декану: мы разгребаем грязь, сокрушаем косность и ложь армейского мышления и тюремные нравы, воцарившиеся в казармах, а наше главнейшее стенобитное орудие, студент Т., блестяще успевая по первостепенным предметам, вынужден отвлекаться на какую-то… Вместо того чтобы еще больше, еще сильнее, еще жарче… И даже с выездом в командировки! Да предоставьте ему «свободное посещение» по «физвосп», не стойте на пути многопартийности и нового Союзного договора!
Света сказала: запомни, мне никто не сможет приказать. Ты у меня еще поплаваешь «четыре по сто», я тебя еще на коньки поставлю, и в эстафете побежишь, и в длину прыгнешь, и – отработаешь каждый пропуск! И последним получишь зачет.
Как бы не так! – и ты запомни, ты просто меня еще не знаешь, я не как все (рычал я про себя), я тебе… Заболеть, подумал я. Вот что нужно: немеет рука, нервное истощение, чешусь, болят суставы – заболеть и перевестись на лечебную физкультуру (этим бредили все). Я взялся почитывать медицинскую литературу (лучше, конечно, дерматологию какую расчесать, чтобы три года лечиться) и перед зеркалом отрабатывал плаксивый вид, но выяснилось, что в поликлинике МГУ, неведомо почему считая студентов журфака склонными к симуляциям и жульничеству, в кабинет «Терапевт факультета журналистики» посадили старуху (до сих пор сомневаюсь, что она имела медицинское образование), которую часто видишь в страшных фильмах: посреди ночи тихо вплывает в спальню героя и, дурашливо хихикая и потрясая седыми космами, душит его шелковым шнурком.
После того как к «терапевту» сходили профессиональные эпилептики и люди с переломами позвоночника и вместо направления на лечебную физкультуру получили богомерзкий смешок: «От картошки, значит, решил откосить? К мамочке захотелось съездить? Прекрати обманывать врача!» – я даже не стал пытаться, но придумал новое: тепло. Вот.
Все пытаются Свету обмануть, все ее ненавидят, а вдруг она ранима и одинока? Вдруг она нуждается в участии и способна пожалеть небогатого и честного провинциального парня? Надо стать понятным ей, открыться душой. На баскетболе я начал стараться, заводил разговоры о бедном детстве, и скудности быта в общаге (а вдруг я недоедаю!), и как мне трудно писать, – вмещая в сердце всю мировую скорбь! – а вдруг меня ждет трагическая судьба? – и тут же я спрашивал: а как у вас, Светлана Михайловна, дела? Мне показалось, или чем-то огорчены сегодня? Трудно вам с нами, как же я вас понимаю… Вырывал из ее рук сетку с мячами и нес сам, тушил свет в зале, оставался после занятий, чтобы проветрить. И чего же я добился?
Почти ничего. Светлана Михайловна заметила мое старание лишь однажды. Когда сдавали кросс, когда на отметке «один километр», едва не теряя сознание, я обошел двух мастеров спорта с юридического факультета и несся, топал впереди всех, а когда увидел на повороте Свету с громкоговорителем в руках, прибавил еще: сейчас! Невозможно не заметить! Вот так я здорово бегаю!
Я летел, пыхтел, хрипел, подымая колени, сдувая капли пота с губ, с любовью косясь на Свету, а ее (так удачно получилось) окружали мои по-весеннему голоногие однокурсницы, готовясь к забегу, – наступила удивленная тишина: кто же это возглавляет гонку, да кто же этот герой? – Света наконец подняла громкоговоритель и на весь стадион объявила:
– Терехов, зад подними!
И я потопал дальше.
Что придумать еще, я не знал. К середине второго курса я уперся лбом в невозможность так существовать далее. Свету я, как и все, конечно, боялся. Однажды я чуть не угодил под железнодорожный вагон – страшно вспомнить. Но этот ужас несравним с тем, что я испытал, когда один из наших случайно (хоть и не прямым ударом, а навесным) засадил Светлане Михайловне мячом по голове.
Когда Света оглушенно обернулась – разрывающее душу мгновение! – я, как и все спортсмены в зале, с учтивостью показывал вытянутой рукой на зажмурившегося виновника – не я!!!
Но во мне оказалось еще что-то, что пересиливало страх, я не мог допустить, чтобы между мной и университетской святыней – люлей в общаге – стояли унижающие бессмертную душу отработки тридцати двух занятий.
Всю свою жизнь (на закате так можно сказать) я пытался быть настоящим, и тогда, на дне моего отчаяния, я уразумел, что настоящих выходов у меня осталось два: или жениться на дочери Светы (училась какая-то черненькая курсом младше, и все показывали: «ее дочь»), или удалиться на заочное. Я выбрал второй путь по единственной причине: я сомневался, что женитьба закроет мне больше прогулов, чем сдача 450 мл или даже литра крови.
Прощай, студенческое братство и мечта моей мамы «сын закончил МГУ» – в советской провинции заочников презирали. Не скрою… Нет, все-таки скрою. Скажу, что слёз я не лил.
Спасло меня чудо – так я намеревался написать, – но, попросив у официантки чай с облепихой (в этом месяце меня обслуживали Шергазиева Акыла, Марсалиев Омар, Мамашакир Айназ, Жолон Айдана, Раимбердиева Уулкан, Полотова Айчурок, Исламбек Динара, чеки я сохраняю), я вдруг понял: нет, меня спасла вера в предначертанный лицензионный Путь противления кафедре физвоспитания, и в тот самый миг, когда я дизель-поездом прибыл в пустыню, чтобы принести в жертву самое дорогое (стипендию, бесплатное проживание в Москве и покой родителей – попробуй докажи соседям, что не отчислили за пьянку и неуспеваемость), Небо разверзлось над Тульской областью, чтобы сказать: не надо жертвы, храни верность себе, припухай помаленьку и дальше, и мы тебя не оставим; меня окликнул ангел («Как звать? Саня, встань коленочками на край кушетки, прогнись-ка»); чтоб не смущать меня, ангел принял облик хирурга железнодорожной больницы в г. Узловая, а тот, в свой черед, походил на сантехника из тех, кто никогда не снимает зимней шапки и не разувает зимних сапог, но засучивает рукава, возясь и сопя вокруг сочащихся сочленений:
– Спину мы чакнем на рентгене. Эротическое значение у тебя имеют шестой и седьмой позвонки. Лекарств много не назначаю, они цену имеют. Чтобы денег не выщелачивать. Совет такой: когда стоишь – стой так, обтекай, – хирург страшно изогнулся, словно пытаясь изобразить шлагбаум платной парковки, – а ноги подворачивай, – ноги его согнулись и затряслись, словно он вот-вот повалится на пол, – а когда сидишь, – хирург перебрался на рабочее место, – вот так, как я перед тобой, – он сильно откинулся назад, едва не опрокинув кресло, съехал под стол так глубоко, что над столешницей осталась видна только его голова, а ноги, как раздвижные, вытянулись из-под стола до середины кабинета. – Так, а что это на животе? – подкрался и пощупал. – Не растет, не болит? Тогда можно не трогать.
– Но можно вырезать?
– Зачем? Если только из соображений косметики, так это ж никто не видит.
– Но можно вырезать? Сделать мне операцию?! – вскричал я с ликованием. – Разрезать живот?
– Ну, ну, – любому хирургу всегда хочется скорей оставить разговоры, взять что-то острое и «помочь», но здесь он колебался. – Если уж так для тебя принципиально, обратись в Москве, там вроде лазером уже…
– Да давайте резать!
И на следующий день меня повезли на настоящей каталке в настоящую операционную (долго маневрировали в узком коридоре, чтобы вкатывать головой вперед) под, как в кино, лампы, делали местный наркоз и настоящий хирург бормотал обыкновенное маньяческое: «Порежем человечинку… Всё ж мы, оф коз, состоим из белковых соединений… Начинаем, Ирочка?» Ирочка, как в романах о ВОВ, склонилась надо мной, я видел только огромные синие глаза над маской, и поглаживала лоб прохладной ладонью, я лежал на салфетке совершенно спокойный, не понимая, почему так всё намокает подо мной, и шептал Ирочке: вы прекрасны, вы волнуете меня, и это не просто слова, что за этим последуют и ответственные действия, а Ирочка не принадлежащим ее глазам старушечьим дребезжащим голоском рассказывала хирургу, что пишет из армии внук. Минуло три дня, и «терапевт факультета журналистики» захохотала:
