Лунными ночами, когда совсем округлится лицо луны, превращаются воды реки в громадное, озаренное светом зеркало и бегут по глади его кроны пальм и ветви деревьев. Воды широко, на большие расстояния, разносят звуки и голоса людей. Празднуют свадьбу где-нибудь мили за две, а крики и возгласы, дробь барабанов, трели лютен и величальные песни так ясно слышны, будто все это рядом, в соседнем доме…
Полноводный Нил переводит дух.
Проснешься однажды — грудь Нила словно опала, воды отступили от островков, успокоились в прежнем извечном русле, широко раскинувшемся с востока на запад. Солнце выплывает из этих вод поутру и в те же воды погружается на закате. Смотришь: земля развернулась вширь — сочная, блестящая, словно полированная. Вода, успокаиваясь на своем естественном ложе, оставила за собой гладкие, светящиеся на солнце дорожки. Запах земли теперь овевает тебя всего, неистовствует, жадно врывается в ноздри, словно аромат весенней пыльцы с пальм в пору оплодотворения. Земля набрякла, отяжелела, успокоилась, но ты чувствуешь — чрево ее хранит великую тайну. Словно женщина, объятая неукротимым желанием, готовится она к долгожданной встрече со своим господином. Она спокойна на вид, но в недрах ее — гул и кипенье воды, бегущей по жилам, воды жизни и плодородия. Земля уже оплодотворена, напряглась, приготовилась к родам. Блестящее острие вспарывает ее чрево — вот он, миг опьянения, боли, дарения. Там, где вспорота полость, пробьется семя. Как мать оберегает во чреве своем зародыш будущей жизни — с нежностью, теплотой и любовью, — так и недра земные хранят в себе зерна пшеницы, проса, фасоли.
Лопается земля, выпуская на свет ростки и плоды.
Нуама помнила себя с раннего детства, еще совсем маленьким ребенком. Женщины, навещавшие мать, усаживали ее, бывало, к себе на колени, гладили и щупали руками ее густые, рассыпавшиеся по плечам волосы, целовали щечки, губки, щекотали малышку, прижимали к груди. Ей это все очень не нравилось. Нуама постоянно выворачивалась у них из рук, а однажды совсем раскапризничалась от полного бессилия перед одной дородной, тучной женщиной, охватившей все ее тельце своими мощными, широкими лапами. Словно челюсти дикого зверя, сомкнулись они на ней, прижали к огромным, расплывающимся ляжкам. Сильный, удушающий запах источало все тело. Нуама извивалась как змейка, пытаясь высвободиться из этих объятий, но женщина с силой прижимала ее к груди, навесив над маленьким личиком свои мясистые губы, целовала ее в шейку, в щечки, жадно обнюхивала свежее тельце. Изо всей силы ударила ее по лицу Нуама. Женщина опешила, испугалась, разжала руки — и Нуама, выскользнув рыбкой, выбежала из комнаты…
Когда Нуама подросла и не была уже просто девочкой, взгляды и мужчин и женщин, всех без различия, стали останавливаться на ней, головы прохожих оборачивались вслед, когда она спокойно шла по дороге. Красоте своей Нуама значения не придавала.
Она еще хорошо помнит, как заставила отца поместить ее в местный куттаб[8] выучить Коран. Нуама была там единственной девочкой среди мальчишек. За один месяц она выучилась писать и внимательно слушала мальчиков постарше, читавших вслух суры[9] Корана, повторяла их про себя, задерживала в памяти. А со временем и сама приступила к Корану, жадно заучивала его наизусть, читала с наслаждением. Ей очень нравились в нем отдельные аяты[10] словно радостная весть западавшие в сердце. Очень волновало ее все, что запомнилось из суры «Милосердный», из суры «Марьям» и суры «Истории». Нуама чувствовала, как наполняется сердце глубокой печалью, когда читала она об Айюбе. Великое, пьянящее чувство охватывало ее всю, целиком, когда она доходила до аята: «И вот пришли мы к нему, люди его и подобные им, и с ними же Рахма, одна из нас». Рахма представлялась ей женщиной необычайной красоты, преданной своему мужу. Как она хотела, чтобы родители назвали ее Рахмой! Она мечтала о великом подвиге, о самопожертвовании, сама не знала каком и во имя чего. О, этот час принести великую жертву придет однажды! В ней постоянно жило это странное чувство — оно находит на тебя, особенно когда читаешь суру «Марьям». И Нуама, серьезная девочка, воспитывала его в себе. Чувство ответственности стало главной чертой ее характера.
Нуама помогала матери по хозяйству, обсуждала с ней все дела, заводила с отцом разговоры на такие серьезные, взрослые темы, что иногда прямо-таки ставила его в тупик. Один из ее братьев, старше ее на два года, постоянно понуждал Нуаму продолжать учебу, говорил ей: «Может, станешь доктором, а то и адвокатом». Но она не хотела избирать этот путь.
Отвечала брату, напустив на лицо маску полнейшей серьезности: «Обучение в школах, все это так — чепуха. Достаточно уметь писать и читать, знать Коран и предписания молитвы». Брат смеялся, говорил: «Вот-вот, завтра явится на порог любовь неземная, посватается к тебе — от всех своих доводов откажешься!» Вообще-то все члены семьи намекали ей на будущее с некоторым чувством страха. Они прекрасно понимали, что эта девушка с серьезным спокойным лицом и разящим, как стрелы, взглядом хранит в себе что-то такое, что им до поры неведомо…
Когда Нуаме исполнилось шестнадцать, мать стала заговаривать с ней о парнях, что подошли бы в мужья: богатый, мол, да образованный, да красивый, да отец с матерью в родню ей ровня. Нуама только плечами пожимала, ничего не говорила. А когда пришла к Саадийе Амина толковать о замужестве Нуамы с Ахмедом, ответила ей тогда Саадийя: «Слово за хозяином дома, конечно». В душе-то мать прекрасно знала, что последнее слово за дочерью, за Нуамой. Надо было справиться о ее мнении. А она плечами этак пожала и говорит: «Вот еще! Будто одна ночь до свадьбы осталась!» Спорить тут было бесполезно, да к тому же Саадийя вовсе и не рвалась к Амине в сватьи.
Немного прошло времени — явился на порог новый жених, Идрис. Что и говорить, многие девушки на деревне мечтали пойти к нему в жены. Был он ученым: работал учителем в начальной школе. Права был кроткого, с людьми обходителен и, хоть все его родные были не из коренных жителей, на кого в деревне указывать принято, все же отец Идриса сумел завоевать положение среди людей прилежанием своим, да и обхождением тоже. Хаджи Ибрагим, отец Нуамы, и мать ее Саадийя, и трое братьев — все они были настроены к Идрису благожелательно. А вот у Нуамы было на сей счет особое мнение. Плечами повела, изрекла: «Не годится!» Ох и разъярился же тогда хаджи Ибрагим, беседуя с дочерью, и хотел уж влепить ей — да осекся неожиданно. Что-то в тех жестких, литых очертаниях, какие вдруг приняло лицо этой девушки, погасило гнев в его груди. Может, выражение глаз или спокойная решимость, неукротимость, что ли? Словно почувствовал мужчина, что не упрямица его дочь и не бунтарка, а движет ею глубокое внутреннее убеждение в собственной правоте, и никто не в силах свернуть ее с избранного пути. С того самого дня никто в целом доме больше не заговаривал с ней о замужестве.
Когда Нуама была предоставлена самой себе, оставалась наедине со своими мыслями, приходили ей в голову разные соображения о замужестве, и чувствовала девушка, что придет это замужество внезапно, откуда совсем не ждешь. Придет так же, как падет суд аллаха на рабов его. Так же, как рождаются люди, заболевают вдруг или умирают. Как вздувается Белый Нил, налетают на землю бури, как пальмы приносят плоды свои в срок, как восходит пшеница и льется дождь, как вре-мена года неотвратимо сменяют друг друга. Так и замужество это придет, предначертанное ей аллахом на одной из сокрытых скрижалей задолго до того, как родилась она на свет, еще до того, как протянулся по свету широкий Нил, как сотворил аллах всю эту землю и что на пей. Думая о таких вещах, она не ощущала ни радости, ни страха, ни отчаяния. Она просто чувствовала ту большую ответственность, что ляжет на ее плечи когда-нибудь: неважно, скоро ли это будет или не скоро. Все ее сверстницы в округе, каждая ее подруга, взрослея, рисовала в своих мечтаниях четкий облик прекрасного всадника, что однажды угасающим вечером привяжет коня у ворот, войдет и похитит ее у родных и умчится с ней далеко в чудесные миры, к жизни счастливой и безбедной. А Нуама подобных картин в своем воображении не строила. Подрастала Нуама, и вместе с нею росла в ней полноводная, как река, любовь, которую подарит она когда-нибудь мужчине. Может быть, это будет мужчина уже женатый, с детьми и она станет его второй женой. А может, молодой, красивый, образованный юноша или пускай простой землепашец, как все в деревне, с натруженными и вызывающими сострадание руками и ногами — столько пришлось ему, бедняге, исходить за день борозд, отмахать мотыгой. А пускай это будет хоть Зейн!.. Когда мысль о Зейне приходила Нуаме в голову, какое-то теплое чувство прокрадывалось в сердце: так, наверное, мать может относиться к своим детям. И еще одно чувство смешивалось с этим: сострадание. Зейн был в ее воображении сиротой, безродным мальчишкой, постоянно нуждающимся в заботе.
