— В школе учат, что только темные люди верят в Бога… — возражает Вадим.
— Темные люди, — усмехается отец, — В Бога верили великие сыны России: всемирно известные писатели, ученые, философы. Учителя, как попки, тупо повторяют то, что написали для них сатанисты — враги религии и всего национального русского. Народ, утративший свои корни, как нация кончается, становится денационализированным, без Бога в душе и царя в голове. Таким народом удобно управлять, заставлять его совершать любые грязные деяния во имя бредовых идей коммунизма или так называемого социализма… Причем, страной управляют полуграмотные люди, гордящиеся своим плебейским происхождением, убежден, что они и сами-то толком не понимают, что же такое коммунизм, социализм, марксизм-ленинизм. Да, еще появился сталинизм… Это все надуманные, мертвые учения. А знаешь ли ты, сын, что «вождь народов» не имеет даже среднего образования? И такую же подобрал себе команду неучей и невежд… Кому он раздает сталинские премии? Как правило, бездарным писакам, ничего общего не имеющим с настоящей литературой или искусством, но зато возвеличивающим его, «отца и учителя»… За тридцать шесть лет советской власти в стране полностью исчезли национальная культура, литература, искусство. Все это подменено суррогатами или, как в войну говорили, эрзацами. На место русской, духовно богатой аристократии, пришли сапожники, торгаши, портные, аптекари. И по их убогим меркам то, что они «творят» и есть настоящее искусство, а самый главный сын сапожника оценивает их стряпню и награждает своими премиями. Идет массовое оболванивание людей… Я не хочу, Вадим, чтобы ты вырос Иваном Непомнящем Родства, а задача современных идеологов — именно вырастить такие поколения людей-роботов… Не верь учебникам и книгам, где охаивается все, что было сделано, создано до революции, не верь, что дворяне, аристократы были мироедами и негодяями — это наглая, бесстыдная ложь! Весь мир помнит и чтит имена выдающихся русских людей прошлого, только на их родине все делается, чтобы эти имена были забыты…
Вадим очнулся от резкого толчка и скрипа вагона. Еще рывок, затем протяжный гудок паровоза и снова все быстрее застучали колеса на стыках рельсов. Перед глазами все еще стоял отец, в ушах звучали его проникновенные слова. Если бы Вадима попросили все, что говорил отец, повторить раньше, он вряд ли смог бы это сделать, а вот только что, в вагоне на верхней полке, все во сне было так ярко и отчетливо, будто наяву. Отец иногда говорил и сложные для понимания вещи, по слова его намертво откладывались в голове мальчика и потом, став взрослым, он не раз будет их вспоминать, осмысливать, поражаясь уму и проницательности потомка князей Белосельских-Белозерских…
По-видимому, обладая богатым воображением, Вадим мог в точности воспроизводить в сознании картины увиденного и даже услышанного, как и этот, один из последних перед арестом, разговоров в кабинете отца. Впрочем, говорил отец, а он слушал. Слушал внимательно, впитывая в себя его слова как губка влагу, ведь все то, что говорил отец, невозможно было больше ни от кого услышать, про школу уж и говорить нечего… Прочесть еще можно было, но мать долго редкие книги дореволюционного издания не могла держать. Иногда они с отцом читали по очереди книгу вслух, вот тогда и Вадим пристраивался где-нибудь неподалеку и внимательно слушал, хотя многого и не понимал. Отец сразу объяснил, что болтать про все то, что Вадим слышит в доме, ни в коем случае нельзя, иначе все может очень плохо кончиться… Забирали людей за пустяковые анекдоты, арестовали по доносу соседку с первого этажа лишь за то, что она завернула селедку в газету с портретом Сталина, а потом выбросила на помойку. Кто-то, скорее всего дворник, увидел это и сообщил куда следует… Это «куда следует» называли «Большой дом», а еще чаще «органы». Это страшное слово произносили вполголоса, шепотом, а человек, работающий в органах, был в глазах обывателей чуть ли не Богом. Его все боялись, первыми кланялись, шапки ломали… Один такой с погонами капитана жил в их доме. Он будто был окружен невидимым силовым полем, когда шел по двору, все расступались, освобождая дорогу. Он почти ни с кем не здоровался, да и увидеть его можно было только в выходные, люди, работающие в органах, были невидимками. Они могли «работать» и ночью. По крайней мере, всех кого забирали — это случалось ночью или на рассвете. Отец рассказывал, что и допрашивают следователи из органов арестованных в основном ночью, а когда пытают, включают в кабинете граммофон с бравурной музыкой. Такой меломан «беседовал» по ночам с отцом в 37-м году в Большом доме…
Внизу слышалось какое-то шуршание, приглушенный смех с визгливыми нотами, уговаривающий мужской басок. Это черный, цыганистый, а белобрысого не слышно. Наверное, вышел. Вагон был тускло освещен единственной у тамбура лампочкой, белая занавеска на окне слабо колыхалась, скрип и стук колес заглушали голоса, но иногда они прорывались, как и звяканье бутылки о стакан.
— Пусти-и, Илья… — хихикнув, говорила молодуха. — Руку-то, руку прими, какой быстрый!..
И снова глуховатый басок мужчины, потом продолжительное бульканье, смачное чмоканье, голос молодухи:
— А вдруг мальчонка услышит?
— Дрыхнет он… — бубнил мужчина. — Отрубился!
— А кто мимо пройдет?
— Спят все, Варя… Слышишь, храпят?
— Только, гляди, не в меня… Я сразу залетаю…
Говор смолк, послышалась возня, кряхтенье, какое-то равномерное постукивание, будто кто-то костяшками пальцев ударял по дереву, чмоканье, вздохи, бормотание, стоны…
— Ох, мамочки! — приглушенный голос женщины. — Ты, Илья, как фашист гранату!..
— Варя-я, Варя-я-я, Варя-я-я-а! — ворвался в уши истошный вопль мужчины, забывшего все на свете.
Вадим отвернулся к перегородке и обеими руками зажал пылающие уши. Он уже был не маленький и понимал, что происходит сейчас под ним на нижней полке. Было противно и как-то сладко-тревожно. Теперь другие картины возникали перед крепко сомкнутыми глазами мальчика…
Вадим клял себя потом на чем свет стоит за то, что заранее не разменял пятидесятирублевку и не положил деньги в карман брюк. Как только открылся привокзальный буфет на станции Остров, он занял столик у запыленного окна, из которого были видны блестящие железнодорожные пути с товарными составами и маневровым паровозом, взял холодную яичницу с колбасой и стакан жиденького кофе с молоком. И еще черствый бублик. В буфет, хлопая дверью, заходили железнодорожники в фуражках со скрещенными молоточками, ранние пассажиры, вскоре все круглые столики с клеенчатыми скатертями были заняты. Вадим заметил неподалеку от себя двух парией в синих спортивных трикотажных костюмах с эмблемой «Буревестник» и белых резиновых туфлях. Парии тоже ели яичницу с колбасой и запивали бутылочным пивом.
Железнодорожники опрокидывали бутылки в кружки и одним махом выпивали пенящееся пиво. Крякали, вытирали ладонями рты и уходили. Подошла официантка — высокая черноволосая девица со стоячей кружевной наколкой на голове — и тут Вадим только вспомнил, что деньги-то у него за пазухой. Пришлось, краснея, доставать, разворачивать смятую газету и вытаскивать из пачки крупную купюру.
— Ого, богатый мальчик! — не удержалась и брякнула официантка. Оба парня уставились на него. Он поспешно спрятал деньги снова за пазуху, а сдачу сунул в карман брюк. Провожаемый заинтересованными взглядами парней, поспешно пошел к выходу. И лишь отойдя на порядочное расстояние от вокзала, спокойно вздохнул: никто за ним не вышел. Правда, три железнодорожника примерно минуты через две появились в вокзальных дверях, но они даже не посмотрели в его сторону, направились вдоль путей к приземистому оштукатуренному станционному зданию, наверное, к стрелочным мастерским. Чего он испугался? Парни — спортсмены, зашли выпить пива. Да и на жуликов не похожи. Вскоре прибыл товарняк, отрезав вокзал от булыжной дороги, ведущей к автобусной станции. Дорогу Вадиму показал молодой путевой рабочий в замасленной куртке и сдвинутом на затылок берете.
Родившемуся в Ленинграде мальчишке было дико видеть в общем-то большой белый город, но совершенно без многоэтажных зданий. Что-то купеческое было в облике старинного Острова: огромный магазин в центре, напоминающий Гостиный и Апраксин дворы, каменные лабазы с железными воротами, полуразрушенные кирпичные церкви, лишь Троицкий собор выглядел белым лебедем, по-видимому, его недавно побелили, однако в верхних круглых окнах стекла были выбиты и туда залетали дикие голуби. В красивом соборе помещалось какое-то учреждение, а может, склад. Когда Вадим проходил мимо на него пахнуло кисловатым запахом слежавшихся кож. Не все еще дома были полностью восстановлены после войны, строились и новые кирпичные здания, в одном из них, почти готовом, он насчитал пять этажей. Выше домов не увидел. Солнце, не торопясь, поднималось над широкой здесь рекой Великой, перерезавшей город на две части. Редкие перистые облака стояли на месте. Припекало макушку, надо было бы купить хотя бы камилавку или панамку. В Ленинграде было еще жарко, но там всегда можно найти тень, а здесь пустынно. Автобусная станция была безлюдной, в крошечной будке загорелая женщина в сиреневой косынке скучала в кассе, несколько женщин с корзинками и сумками сидели в отдалении на двух скамейках под дощатым навесом.
