Когда Эрхай вернулся из лавки, мать с отцом прильнули к двери в главную комнату и смотрели в щелочку. Старик Чжан услышал скрип шагов по снегу, повернулся к сыну и махнул ему, чтоб подошел. Мать уступила Эрхаю свое место. Сквозь щель в двери он увидел, что крошечная япошка уже стоит на ногах, боком к ним, глядится в зеркальце на стене. Стоя она совсем не походила на карлицу, которая рожает карликов-вако, — девушки в их поселке были такого же роста. Эрхай отошел от двери; старуху так и распирало от счастья, радовалась выгодной покупке.
— Смотри, где же она калека? — шептала мать. — Просто скрючилась в мешке.
Начальник Чжан тоже зашептал:
— Если кто спросит — скажем, что купили ее еду стряпать.
Мать кивнула Эрхаю, чтоб шел следом. На кухне уже стояла здоровая чашка риса с гаоляном, сверху навалена пожаренная с тофу квашеная капуста. Мать объяснила, что яичный суп япошка мигом проглотила, она даже испугалась, что та себе горло пережжет.
— Скажи ей, чтоб ела не спеша, там еще много!
— Ты же говорила, ей ничего нельзя, кроме супа?
— Так одним супом разве наешься? — мать на радостях даже забыла про свои недавние слова. — Скажи ей, пусть съест кусочек и сразу запьет водой, тогда не страшно.
— Я что, по-японски умею говорить? — огрызнулся Эрхай, послушно шагая в главную комнату.
Он открыл дверь и сразу увидел ноги в ватных штанах. Штаны были материны. Поднял глаза чуть выше, увидел руки с короткими, еще как будто детскими пальцами. Эрхай решил, что смотреть тут нечего, и оставил веки на месте, впереди смутно маячил живот и ладони. Живот чуть отодвинулся, это япошка шагнула назад. Вдруг перед прикрытыми глазами Эрхая очутилась ее голова, самая макушка. Сердце снова застучало барабаном — впервые ему кланяется японец. А может, поклон этот вовсе не ему, а чашке с рисом, капустой и тофу.
Эрхай растерялся, прикрытые веки взлетели вверх, и как раз в этот миг япошка выпрямилась. Парень покраснел до ушей: его глаза уперлись ровнехонько в ее. До чего же большие у нее глаза. Как у суслика, пучеглазого бандита. Исхудала, потому и стала похожа на суслика. Эрхаю было и жалко ее, и противно, он поставил чашку с едой на столик для кана, развернулся и вышел из комнаты.
Со двора он сразу побежал в свой флигель. Следом пришли родители, стали расспрашивать, поздоровался ли он с япошкой. Эрхай ничего не слышал, знай себе копался в сундуке из камфорного дерева. Почему его так взбесило, что они с япошкой встретились глазами? Он и сам не знал. А мать с отцом сияли от радости, точно два проказника. Старуха сказала, что даже если взять япошку в дом второй женой, семья Чжан не обеднеет.
Эрхай словно не слышал.
Начальник Чжан стал успокаивать сына, пообещал, что они с матерью съездят к Сяохуань и помирятся. Она неродящая и слова против не скажет. Пройдет два года, Эрхай заменит отца, станет начальником станции, и тогда на место Сяохуань молоденькие невесты в очередь выстроятся.
Эрхай наконец вытащил из сундука наушники из собачьей шерсти. Мать спросила, куда он собрался, Эрхай молчал. Взял с кана ватное одеялко, которым Сяохуань накрывала ноги в повозке, и тут старики поняли, что сын поедет к сватам.
— Снег-то как валит, кто же в такую погоду отправляется в путь? — сказал начальник Чжан. — Чем хуже, если мы с матерью завтра туда съездим?
Эрхай споро завязывал обмотки на штанах, но тут его руки замедлились.
— Сорок ли пути, а если Сяохуань не разрешит тебе заночевать, придется обратно гнать сорок ли.
— Все равно нельзя, чтоб о Сяохуань сплетни пошли — скажут: жена у родителей, а он дома с япошкой…
— Какие же это сплетни? — начальник Чжэн развел руками.
Эрхай уставился на отца.
— Это правда! — сказал старик Чжан. — Для чего мы япошку купили? Чтоб детей рожала. На глазах у Чжу Сяохуань или за спиной у Чжу Сяохуань — какая разница? Все равно это правда! Ты, етит твою, уже здоровый мужик, двадцать лет как-никак… Хорошо, давай, беги по метели к жене, пусть похвалит тебя за честность.
Мать и вовсе была спокойна. Она сроду перед Эрхаем не распиналась, не то что начальник Чжан. Старуха понимала: сын послушен им с отцом почти до безволия. Пусть он жене плетет что угодно — все равно сделает то, что скажут родители.
— Не могу смотреть, как вы обижаете Сяохуань? — пробормотал Эрхай, медленно развязывая обмотки.
Снег шел всю ночь. Эрхай поднялся рано, пошел подкинуть угля в котел, а там мать учит япошку лепить угольные брикеты [19]. Видно, крепкая это япошка, даром что худая. Мать обернулась, позвала:
— Эрхай, иди, покажи ей, как лепить!
Но он уже был на улице. И тошно, и смех берет: бабам только дай посводничать. Натура у них такая, они и сами ничего поделать не могут. Брикеты из угля даже дурак умеет стряпать, были бы силы. На третий день япошка уже сама их лепила. Начальник Чжан разводил водой глину с угольной крошкой, и она принималась за работу. На пятый день сил у япошки заметно прибавилось, она надела новую стеганку, сшитую старухой, красную с синими цветами, а остатки ситца повязала на голову, щетинистую, словно каштан. Косынку она завязывала на японский манер, как ни погляди — япошка и есть япошка. В этих обновках она вставала на колени у дверей, встречала начальника Чжана со станции. Еще через два дня она выучила расписание старика Чжана, заранее вставала на колени, чтобы завязать его кожаные башмаки. Проделывала она это удивительно спокойно, старательно тараща глаза, так что и мать, и Эрхай помалкивали.
Снег наконец растаял, потом и дорога подсохла, Эрхай запряг мула, и они с матерью отправились в деревню Чжуцзятунь. Старик Чжан, конечно же, никуда не поехал — кто вместо него за станцией будет смотреть? К тому же не пристало солидному человеку, начальнику станции, заниматься этими бабскими делами. Старик Чжан брякнул первое, что на ум пришло, когда пообещал, что съездит и поговорит с Сяохуань; за ним такое водилось, и потому ни Эрхай, ни мать не приняли его слова всерьез. Кто-то из пассажиров передал ему две бутылки гаолянового вина, еще старик достал лежавший у него много лет корень женьшеня и отдал все жене, чтоб подарила сватам.
Мать велела Эрхаю не тревожиться: семья Чжу понимает, что к чему, они сами боятся, что Чжаны дадут Сяохуань отпускную [20].
— Зачем я буду отпускную давать? — Эрхай кипятился, верблюжьи глаза глядели почти бодро.
— Кто сказал отпускную? Разве мы бесстыжие люди? — тараторила мать. — Я тебе толкую, что у семьи Чжу четыре дочери. Сяохуань замужем удачней всех, и ее родители сами нас побаиваются.
Сначала Сяохуань Эрхаю вовсе не нравилась, но уговор есть уговор, пришлось на ней жениться. Было даже такое, что он затаил злобу на жену — оказалось, ей в документах подделали год рождения. После свадьбы однокашник Эрхая из села Чжуцзятунь рассказал, что Сяохуань засиделась в девках: из-за вздорного характера семья Чжу долго не могла выдать ее замуж — в деревне знали, что Сяохуань любит поскандалить, и никто не хотел брать ее в жены. Чтобы дочь не осталась старой девой, родители урезали ей возраст на два года. Эрхай не помнил, когда полюбил Сяохуань. Она свое дело знала: на второй месяц после свадьбы уже понесла. На четвертом-пятом месяце повитуха в Аньпине обещала: будет сын — по пояснице, по животу видно. С тех пор и Эрхай, и мать, и даже начальник Чжан терпели вздорный характер Сяохуань, да не просто терпели, а, лукаво посмеиваясь, нахваливали невестку.
Дурной нрав Сяохуань разом переменился после потери ребенка. Недоношенный, семимесячный, он был размером с годовалого младенца, такой же ладный. Эрхай сам почти ничего не помнил, он знал эту историю по рассказам матери, родни и друзей: они снова и снова повторяли ему, как Сяохуань наткнулась на четырех японских солдат, как ее подружки бросились врассыпную, как она вскарабкалась на вола, что пасся у дороги — но разве вол с нею на спине мог убежать от японских солдат? Так и непонятно, за кем должок: за японцами или за тем волом — это он на бегу вскинул зад, Сяохуань отлетела на чжан [21] с лишним в сторону, и у нее до срока начались роды.
