Нож раз за разом опускался на разделочную доску.
Тук-тук-тук-тук…
Сквозь туман слез она видела лишь металлический блеск ножа. На долю секунды ей представилось, как она вонзает острое лезвие в грудь. Это казалось мгновенным избавлением от переполнявшей ее ненависти к себе. Никогда еще Катерина не чувствовала такого странного желания наказать себя. Это длилось всего несколько секунд, но ее поразило, что она чуть было не поддалась искушению. Ну нет, сказала она себе, изволь отвечать за свои поступки.
Она продолжала нарезать овощи кубиками, но, как и следовало ожидать, злость, рассеянность и острый нож в руках оказались опасным сочетанием. Конечно же, она порезала палец.
Катерина бросила нож и крепко сжала руку, надеясь остановить обильное кровотечение. Она и не думала, что в пальце столько крови. Чисто-белая горка нарезанного лука покрылась багровыми пятнами.
От боли и неожиданности у нее вырвались неудержимые рыдания, и она не услышала, как открылась и закрылась входная дверь. Когда Гургурис вошел, она безуспешно пыталась перевязать палец каким-то лоскутком.
– Ох, милая моя. Что случилось? – спросил он, подходя, и раскинул руки, чтобы обнять ее.
Катерина вывернулась. Его огромная туша вызывала у нее теперь еще большее отвращение. Слезы высохли. Меньше всего ей хотелось ронять свое достоинство перед этим человеком.
– Порезалась, – сказала она, пряча пораненный палец. – Вот и все. Ничего страшного.
– Ну что ж, как вижу, ужин ты готовить теперь не можешь, – сказал он с легким оттенком брезгливости, видя, что кровь уже просочилась сквозь ткань. – Не возражаешь, если я схожу куда-нибудь поесть? Григорис умирает от голода.
С этими словами он потер живот. Это была одна из множества его досадных привычек – говорить о себе в третьем лице. Этакий гигантский ребенок-шалун, но под этой маской, как знала теперь Катерина, скрывалось нечто совсем иное.
– Не возражаю, – сказала она. – Мне что-то нехорошо. Я, пожалуй, пойду наверх.
Она не могла даже смотреть на Гургуриса и обрадовалась, когда он снова ушел. Без него у нее будет время подумать.
Когда он вернулся поздно ночью, Катерина лежала неподвижно и притворялась спящей, пока не услышала храп. Полный желудок жирной пищи и бренди – достаточная гарантия, что он не проснется до утра.
Ужасное открытие этого дня снова и снова крутилось у нее в голове вместе с мыслью о том, что же ей теперь делать. Знают ли в мастерской, что это его «приобретение» – награда за сотрудничество с нацистами? Кому об этом рассказать и стоит ли вообще выдавать свою посвященность? Катерина вспомнила, что некоторых коллаборационистов уже судили и почти сразу же помиловали или вынесли крайне мягкие приговоры. Принадлежность к коммунистам до сих пор считалась гораздо более серьезным преступлением, чем коллаборационизм.
Наутро она лежала с закрытыми глазами, пока Гургурис не ушел, а затем быстро оделась и отправилась на улицу Ирини. Был один человек, с которым она должна была разделить это страшное бремя.
Евгения выслушала ее в смятении.
– Прости меня. Прости меня, прости, – повторяла она снова и снова, качая головой, охваченная жалостью к Катерине. – Если бы я знала, я бы не дала тебе выйти за него замуж.
– Ты не виновата, – возражала Катерина. – Никто не виноват, кроме меня. Я приняла решение, и мне с ним жить.
– Должен же быть какой-то выход. Ты можешь уйти и пожить пока у меня.
– Он меня разыщет. И тогда придется объясняться. Не надо было мне открывать этот ящик.
– Сделанного не воротишь, – сказала Евгения.
– Знаю…
– Ты увидела то, чего видеть не хотела, – продолжала Евгения. – Но ведь это правда. Так, может, и к лучшему, что ты знаешь?
– Он мне и раньше-то был омерзителен. А теперь… – Катерина сидела, уперев локти в стол, уронив голову на руки, и плакала. Правая рука все еще была кое-как забинтована. – Теперь я знаю, что он убийца.
– Постарайся не думать об этом. Мало ли в городе коллаборационистов.
– Но этот-то – мой муж!
– Знаешь, пожалуй, не стоит ничего решать сгоряча, – посоветовала Евгения. – Если только не собираешься от него уходить, а ты ведь не собираешься.
Катерина теперь точно знала одно: все, кто говорил, что она еще может полюбить Гургуриса, были не правы. Не любовь, а ненависть родилась в ней.
– Дай-ка взгляну на твой палец. Давай-давай, снимай бинт.
Ранка была еще болезненной и кровоточила. Катерина вздрагивала, когда Евгения промывала ее.
– Может, все-таки показаться врачу? – спросила Евгения.
– Нет, ничего, заживет. А как только заживет, я скажу Гургурису, что хочу вернуться в мастерскую. Хотя бы на пару часов, после обеда. Я с ума сойду, если буду целыми днями сидеть в этом доме. Взаперти, со всеми этими мыслями…
Катерина ушла с улицы Ирини, полная решимости вечером поговорить с мужем о возвращении на работу.
– Ну что ж, можешь ходить на пару часов в день, если дом запускать не будешь, – неохотно сказал тот. – Это твоя главная задача – и еще ухаживать за кириосом Гургурисом.
– Да, – ответила она.
– На место домработницы много претенденток, так что одной заботой скоро будет меньше.
– Хорошо, – сказала Катерина.
Она старалась отвечать этому негодяю как можно короче, а когда тот спросил, что с ней, сказала, что рука еще побаливает.
– Ах да, – сказал Гургурис. – Ты уж лучше не ходи в мастерскую, пока не заживет. Сейчас не то время, чтобы вводить в моду красные свадебные платья.
Он осклабился, довольный своей остротой, и, кажется, не заметил, что она не улыбнулась в ответ.
За много километров от Салоников, в горах близ Янины, Димитрий теперь руководил медицинской службой, и работы там всегда было по горло. Он слышал, что Демократическая армия обстреливает Салоники, и, как ни тосковал по ним, радовался, что он сейчас далеко. Ему тяжело было бы стрелять по родному городу, где живут люди, которых он любит больше всего на свете.
Сам же город, несмотря на обстрелы, жил обычной жизнью, и швейная мастерская работала, как всегда. Катерина стала выходить в утренние смены, и женщины в отделочном цеху, кажется, обрадовались, что она вернулась. Несколько дней она раздумывала над тем, знает ли кто-нибудь из них, при каких обстоятельствах Гургурис приобрел эту мастерскую, но спрашивать не стала.
Каждый день она начинала работу ровно в восемь, а уходила в двенадцать, чтобы успеть приготовить ужин. Любовь Гургуриса к еде граничила с одержимостью, и готовку он считал главной обязанностью жены.
Через несколько недель после возвращения Катерины на работу ее попросили зайти к кирии Комнинос. Ольга все еще ходила в черном, но немного поправилась с тех пор, как Катерина видела ее в последний раз, и теперь ей нужны были новые платья.
Они не виделись с момента Катерининого замужества, и у Ольги накопилось множество вопросов.
– Павлина говорила, у тебя было чудное платье. Понравилась тебе твоя свадьба?
Катерина старалась не вспоминать о свадебной церемонии и о том, как поклялась перед Богом принадлежать Гургурису до конца жизни.
– Красиво было, – безучастно сказала она.
– Расскажи же мне про свой дом. Павлина говорит, это вилла на улице Сократус. А готовить ты научилась?
– Научилась. Кухня там со всеми современными удобствами, даже новая электрическая плита есть.
– Но все-таки, не сама же она готовит? Тебе, наверное, все равно приходится делать всю основную работу.
– Да, приходится. А кириос Гургурис очень любит поесть.
– Могу себе представить, – сказала Ольга и улыбнулась Катерине, но заметила, что на ее лице не промелькнуло ни тени ответной улыбки.
Вечером Ольга рассказала о своих наблюдениях Павлине.
– Не такой я ожидала увидеть молодую жену, – заметила она.
– Да, правда. Она какая-то хмурая, – согласилась служанка. – Но она ведь и с самого начала к нему особой любовью не пылала.
– Да, но я-то надеялась, со временем она как-то привыкнет к кириосу Гургурису, – возразила Ольга.
– Ну, еще не так много времени прошло, – сказала Павлина.
– Мне показалось, она как будто не совсем здорова, – нерешительно сказала Ольга.
– То есть ребенка ждет? Быстро же она!
– Такое ведь может быть, правда?
– Может, но, думаю, мне-то уж она бы рассказала! – воскликнула Павлина слегка ревниво.
– Что ж, я ее просила зайти еще на будущей неделе – будем надеяться, к тому времени ей станет лучше.
Когда Катерина пришла снова, Павлина заметила, что вид у нее еще более поникший, чем в прошлый раз. Старая служанка пыталась найти очевидные признаки беременности, но их не было. Просто пропал какой-то огонек. Павлина ясно помнила, как увидела Катерину впервые. Это был тот день, когда Евгения с детьми пришли на улицу Ирини, и даже тогда эта пятилетняя девчушка с открытым простодушным лицом словно светилась изнутри. Все мучились страхами и подозрениями, а девчушка в светлом платьице с оборками так и сияла. А теперь, через годы, этот свет погас. Девочка, которая, казалось, и ходить-то умела только вприпрыжку, превратилась в женщину, еле волочащую ноги. Не было больше ни блеска в глазах, ни ясной улыбки – из нее словно вытянули все жизненные силы.
