— Часов с двух нормально проходит. А под утро — вообще песня.
— Ага, — сказал Бронников. — Сиди всю ночь. Мне днем работать надо, а не отсыпаться… Нет, не дождался.
— Я сидел… Так вот: американские военные эксперты утверждают, что советский контингент теряет убитыми и ранеными от тридцати до пятидесяти человек в неделю.
Бронников незначительно скривился. Ему никогда не нравились американские эксперты. Тоже мне — эксперты! Как ни крути, Советский Союз в какой войне победил! — а тут эксперты теперь, видишь ли, американские… много они понимают… Три-четыре — он бы еще поверил. Десять — это совсем край. Но пятьдесят?!
Конечно, хотелось бы узнать, что наши собственные, советские эксперты по этому поводу говорят. Да таким вопросом только дурак задастся. Наши эксперты ничего не говорят. Газету откроешь — тишина и покой. Пахота, текстиль, новый молочный завод… колбасная фабрика… куда, интересно, с этих заводов и фабрик все девается?.. А уж если оттуда репортаж — то и вовсе идиллия. «Советские воины помогают афганским крестьянам на уборке винограда!..» И точно: смеющиеся солдаты с корзинами в руках… На кой хер столько винограда? — вина-то мусульмане не делают… Загадки все. Ребусы…
Он поморщился.
— Не знаю, что там американские эксперты… тридцать или сколько. Сомнительно. А может и так — не проверишь.
Верный угол был наконец найден — и солнце ослепительно вспыхнуло на поверхности пруда, расплавив не только воду, но и прибрежные кусты.
— Они по-прежнему в твоей комнате живут?
— Ну да.
— Бесплатно?
— Нет, — Бронников нахмурился. — Вполовину договорились. Двадцать в месяц. Не чужие.
— А если б чужие?
— Если б чужие — сорок. Но чужих я боюсь. И так ночами снится, что отбирают…
— Но ты же прописан?
— Прописан.
— Тогда не бойся, — успокоил Юрец. — Если прописан — это железно.
— Ага, железно… Это уж как потом объяснят. — Бронников вздохнул. — С ними не поспоришь… Сосед мой тоже был прописан… помнишь, рассказывал. Перед Олимпиадой выселили — и глазом не моргнули. А я чем лучше?
— То перед Олимпиадой, — вяло рассудил Юрец.
— Ага…
Снова помолчали.
— Сейчас вот Артем уйдет, Лизка одна бытовать останется. Теперь уж бесплатно, наверное. Не со стипендии же ей платить…
Юрец безучастно пожал плечами.
— Как-нибудь решится… Солнышко-то какое! А знаешь…
— Ну?
— А я бы, пожалуй, именно туда пошел.
— Куда «туда»? — не понял Бронников.
— В Афган, — пояснил Юрец, блаженно щурясь в солнечных лучах.
— Ну конечно.
— А что?
— Самое место тебе там. Нет, понятно — ты же у нас военная косточка… «Я вам дам парабеллум».
— Мне там, конечно, никакое не место… и вообще я пацифист. Но ты посмотри, — Юрец повел рукой, описывая круг. — Помнишь, у Беркли: нет большего заблуждения, что дома, деревья, фонари и улицы существуют на самом деле.
— И что?
— Тошно больно…
Бронников молчал. Потом сказал со вздохом:
— Да ладно, при чем тут.
— Что — «при чем»?
— Артем при чем? Он еще не чувствует.
— Не знаю, — усомнился Юрец. — И потом: человека на подсознательном уровне тянет. Как птицы летят? Компаса нет — а летят на юг.
— Ага, на юг… Маршрут уж больно сомнительный. Прилетишь, пулю в лоб получишь, по-другому запоешь.
— Пулю?
— Или, скажем, искалечат…
— А слышал, как после войны костыли называли? — оживился Юрец. — «За победу над Германией»!
— Слышал, слышал, — поморщился Бронников. — Что костыли, еще и тележки бывают.
Некоторое время вздымались молча. Звуки города стали странно отчетливы и звонки.
— А на Лизке-то он женился?
Бронников нахмурился.
— Слышишь? Женился, нет?
— Я смотрю, неравнодушный ты, Юрец, человек, — сказал Бронников, металлически улыбаясь. — До всего тебе дело есть! Прямо такой, как партия учит!
— Ты чего? — Юрец, не ожидавший столь резкого отпора, простодушно развел руками. — Нет, если ты считаешь, что такое уж прямо семейное дело… в которое непосвященный не должен совать нос, то…
— Я не про то, — отрезал Бронников. — А про то, что ты, Юрец, иногда уж больно въедливый.
— В каком смысле?
— Да в таком. Все тебе расскажи. Все открой. А сам вон чего…
— Чего?
— Я тебя зачем с Шегаевым знакомил?
Юрец оторопело похлопал глазами.
— Я… ты чего, Гер?
— Нет, ты скажи: зачем?!
— Не знаю, — растерянно сказал Юрец.
— Я тебя с ним знакомил как с человеком, который через все сам прошел! Понимаешь?
— И что?.. Вагнер тоже вон все сам прошел… ты чего, вообще?
— Того, что не надо его просить показывать, как в лагере хлеб суровой ниткой режут! Что за издевка? Ты еще пешком под стол ходил, когда он в лагере сидел!
Бронников махнул рукой и отвернулся к северу.
— Ладно тебе, — примирительно сказал Юрец. — Что ты, в самом деле… Я к Игорю Ивановичу со всем уважением… ты знаешь!.. Нет, ну а что плохого… показал и показал: может, когда и пригодится…
— Ага, пригодится ему… Ерничаешь все. А у человека — судьба.
— Разве я против судьбы? У всех судьба… У тебя, у меня…. Так я не понял, женился Артем или нет?
— Вот пристал!.. Не женился.
— Ага… ну хорошо.
— Да что хорошего, — Бронников досадливо махнул рукой. — Подвесил девку как петлю на осине — ни туда ни сюда. Теперь вот его забреют, а она тут останется… на птичьих правах.
— Ты, я смотрю, переживаешь, — констатировал Юрец.
— Ничего я не переживаю, — возразил Бронников. — Просто деваха уж больно ему подходящая.
— Ты слишком-то не уверяйся, — предостерег Юрец. — Кто его там знает. Тоже, знаешь, дело обоюдное. Мало ли что… И почему на птичьих правах? Общежитие у нее есть, в конце концов… Она на каком курсе?
— Второй заканчивает.
— Ну вот. Пока доучится, он уж дембельнется.
— Ну да, — вяло согласился Бронников. — Общежитие есть, это верно.
Кабинка медленно поднималась все выше, приближаясь к зениту. Когда налетал ветер, Бронников чувствовал, что устройство «чертова колеса» имеет много общего с гитарой.
— Представляешь, как дунет сейчас по-настоящему, как шарахнемся мы отсюда! — озабоченно сказал Юрец. И спросил затем с таким выражением, будто ждал от Бронникова команды: — Ну что?
Почему Константину Ермолаевичу Вагнеру, отчиму Юрца, взбрело завещать близким распылить свой прах над каким-нибудь парком любимой им Москвы — одному богу известно. Юрец, предлагая Бронникову разделить с ним риск имеющего быть предприятия, так обобщил: «Знаешь, старик, психиатры — они по большей части сами ненормальные». И Бронников не мог с ним хотя бы отчасти не согласиться.
— Начинай, — скомандовал Бронников.
Юрец освободил свою круглую ношу от тряпичной пелены, зажал крышку коленками.
— Ну что ж, — сказал он печально. — Прощай, Константин Ермолаевич! Хороший ты был мужик! И ты меня любил, и я тебя чтил как отца… и грибы у тебя всегда классные получались!.. И как теперь мама без тебя будет, не знаю!..
Тиранул кулаком глаза, потом наклонил урну, легонько потряс — и первая горсть пепла полетела во влажно трепещущий воздух, разлетаясь над городом легким облачком буро-желтой пыли.
— Ишь, Павел Романыч, на какие ты нынче позиции встал! — с усмешкой сказал лысоватый крепыш, вольготно сидевший в кресле: скрещенные ноги вытянул вперед, руки сложил на груди, а одет был в кожаную куртку поверх бордового джемпера, и в целом выглядел независимо и свободно. — Заслушаешься!
Павел Романович завершил рассуждение о пользе частной собственности (трактовал на примере своей дачи: дескать, нигде он с такой охотой не работает, как на собственной землице) и тоже откинулся на спинку кресла.
Лицо у него было узкое, гладко выбритое. Серо-синие глаза и аккуратный нос с горбинкой довольно удачно сочетались с чуть выдающимся вперед подбородком. Черные с сединой волосы бобриком и высокий лоб, еще более увеличенный залысинами, добавляли облику значительности, а благодаря серой пиджачной паре (галстук бордовый, голубая рубашка в едва заметную полоску) он и вовсе выглядел куда более строго и официально, чем его собеседник.
Однако, судя по всему, разговор был доверительный, дружеский, в каком разница в одежде не имеет существенного значения.
— Тебе бы лекции читать, — с доброй усмешкой заметил крепыш. Мельком посмотрев на часы, незначительно ерзнул: не вставая и еще, видимо, не собираясь сделать это, а просто заранее приуготовляя мышцы к будущему действию.
Павел Романович вздохнул и побарабанил пальцами по полированной поверхности.
Ничего имеющего отношение к жизни на столе не было, одни лишь предметы канцелярского обихода: невзрачный чернильный прибор, из квадратного каменного стакана которого торчали карандаши и самописки, дырокол, десть писчей бумаги слева и нескольких пустых папок с завязками справа. Даже пепельница, как предмет чуть более человеческий, куда Павел Романович, щурясь, стряхивал пепел со своей быстро тлевшей сигареты, располагалась не на столе, а на широком подоконнике слева.
