Гамлет хотел сделать бункер, люди из Абхазии должны были поставить Гамлету металл, три тысячи тонн, но не поставили, продали его другому кому-то, то ли шейхам Кувейта, то ли сомалийским пиратам, в общем, людям, которые больше предложили, чем Гамлет. Один раз, как ценного сварщика, Гамлета даже наняли на строительство слалома-гиганта. Со стройки Гамлет пришел печальный и сказал:
– Как они варят, я их душу мотал, ничего у них держать долго не будет. Упадет на голову людям. А виноват кто будет? Я.
И больше на стройку слалома Гамлет не пошел – не хотел быть виноватым.
Потом Антон однажды увидел, как пастух Артуш уводит коров. Коров Артуш приучил только к самой свежей траве, а после больших перемен на Аибге прошло несколько дождей с цементной пылью, которая выпала на траву, коровы не были капризными и, в принципе, ели и ее, но мацони из такого молока пах цементом. Артуш не спал пять ночей, думал, что делать. И решил увести коров подальше в горы, на перевал, куда не смогут добраться кубаноиды, потому что там лавиноопасно; а если и туда они дойдут – Артуш продумал за пять бессонных ночей и такую возможность, – он уйдет с коровами туда, откуда пришел – в Армению, где Олимпиады точно не будет, потому что на нее нет денег. Антон видел, как последний раз Артуш сидел на камне, и смотрел на горы, и курил. А потом встал и повел коров вверх по склону Аибги, в сторону перевала. Коровы послушно пошли. Артуш шел за ними, летел невысоко над землей. Антон видел даже, как еще некоторое время в ста метрах от того места, где последний раз сидел на камне Артуш, в воздухе висел Эчмиадзинский храм. Так пастух и ушел, с коровами и храмом.
Сергей Пащян, охотник на медведей, решил тоже уйти с медведями, только не Пащян уводил медведей, как Артуш – коров, а наоборот, медведи сами уходили; и хоть охотника они не звали, он решил уйти с ними. Он еще месяц назад заметил, что зверь уходит с Аибги и с других, со всех соседних вершин, – уходит выше, в горы. Пащян понял – звери почувствовали, что жить здесь больше нельзя, и стали уходить. Сначала они уходили недалеко, потом выше в горы, а после, когда стало понятно, что и на самой вершине все равно достанут и заставят носить «Боско», – звери ушли вообще. Ушли туры и волки, ушли косули, белки даже ушли. Плюнули, так сказал Антону Пащян, и ушли – белки! Медведи до последнего оставались, но потом и они решили покинуть Аибгу, и Сергей пошел с ними – не для того, чтобы охотиться, а для того, чтобы узнать, куда они уходят, и если там будет хорошо – тоже остаться. Пащян выбору медведей заранее доверял. Он сказал Антону на прощание своим голосом Гудвина:
– Природа поняла, что Олимпиада будет, и ушла. Почему? Потому что я перед тем, как в медведя стрелять, всегда говорил: прости меня. Потому что я природу боюсь. А они не боятся. Убивают, а «прости меня» не говорят. Звери ушли, медведи уйдут, я что – останусь? С кем? С хоккеистами? Я не играю в хоккей, хотя я не трус, я таксист был всю жизнь. Я ухожу.
Попрощавшись с соседями, Охотник ушел, по дороге вверх, в сторону перевала, с рюкзаком на спине; ружья с собой он не взял, решил, что медведи не так поймут, если увидят оружие. Больше Антон не видел Сергея Пащяна.
Все теперь на горе были заняты сборами. В мирное время Антон наблюдал фактически эвакуацию. Само тоже решил уйти, потому что стало шумно. По ночам было слышно, как забивают сваи в русло Мзымты, чтобы поменять его – Мзымту насиловали сваями бешеные кубаноиды. Шумели монгольские орды «КамАЗов» – и днем, и по ночам. А шелкопряды не любят шум, особенно он опасен для гусениц, у которых период сна. Само решил уехать с гусеницами к родственникам в Абхазию, которые уже согласились принять его семью как беженцев от Олимпиады и гусениц Само тоже, тоже как беженцев. Для перевозки основной части гусениц бизнесмен построил просторный вагончик на колесах, который могла буксировать машина Самвела – «девятка». Внутри вагончика установлены были все приборы, которые имелись у Само – для поддержания влажности, температуры и прочих показателей, к которым шелкопряды привыкли за время жизни в стеклянном домике. Гораздо больше хлопот было с гусеницами в состоянии сна, их перевозить в вагончике было нельзя – даже малейшая тряска могла разбудить их, и они все погибли бы. Само много думал и решил перевезти спящих гусениц в люльке, в которой спали когда-то, когда были маленькие, дочери Само. Они отца любили и во всем ему всегда помогали, и теперь должны были на заднем сиденье «девятки» держать люльку на руках так, чтобы гусеницы не проснулись. Жена Само сидела на переднем сиденье, он сам – за рулем, сзади в прицепе тоже ехали гусеницы. Таким образом вся семья Само могла покинуть Аибгу. Правда, при этом совершенно не оставалось места для личных вещей. Но, с другой стороны, его семье во время войны уже приходилось бежать, взяв с собой только паспорта и детей, а тут получалось захватить и машину, и даже гусениц, так что семья Само смирилась. Прошедшие через войну знали, что такое смирение. В один из дней Антон видел, как Само и его семья погрузили в вагончик гусениц, потом на заднее сиденье сели дочери и бережно приняли из рук отца выцветшую розовую люльку со спящими гусеницами. Потом они попрощались сердечно со всеми соседями. И уехали. Уезжала «девятка» Само медленно – он вел осторожно, чтобы не разбудить гусениц. Перед тем как скрыться за горизонтом, машина помигала несколько раз «аварийкой». Само прощался с соседями: сигналить не мог, потому что разбудил бы гусениц.
А Ларис в эти дни в огороде нашла томагавк. Напуганная пророчествами дяди Эдика о потопе, Ларис, хоть и сама была пророком, обеспокоилась, что если с ней что-то случится при потопе, дети и внуки могут так и не узнать рецепт «Кушай и молчи». Ларис тогда записала все рецепты разборчивым почерком и закатала их в банки, чтобы не испортились от влаги и времени. Так они могли пролежать, по расчетам Ларис, в земле очень долго, чтобы потомки могли их найти и прочитать и сказать Ларис «спасибо». Когда она закапывала банки, спрятать их решила поглубже и яму выкопала приличную. В яме она нашла топорик. Ларис его показала дяде Эдику, он сказал, что это томагавк и что его сделали индейцы.
– Оф, боже мой! Абхазы, что ли? – удивилась Ларис.
– Нет, – сказал дядя Эдик. – Судя по выбитому орнаменту, это индейцы Сиксики, Черноногие. Да.
– Оф! – сказала Ларис. – Как они попали в мой огород?
Ларис по совету дяди Эдика закопала томагавк обратно, как в свое время поступила и с тайной мироздания. Таким образом для будущих поколений Ларис не только сохранила тайну мироздания, но и создала новую – им предстояло понять, почему в одном захоронении находятся рецепты армянской кухни и томагавк индейцев Сиксики.
Примерно в это же время с Ларис случилось еще одно событие. Когда она ходила по огороду и думала, как при переезде забрать с собой всю рассаду, она напевала себе под нос песню, чтобы не нервничать. И вдруг Ларис поняла, что поет она ту самую песню, которую пела ей мама, когда Ларис была маленькая. Ее Ларис много лет никак не могла вспомнить, а тут вдруг вспомнила, сразу всю. Она очень обрадовалась и, бросив рассаду, тут же пошла по подругам: им она тоже ее пела – на случай, если Ларис снова забудет, запомнить песню должны были подруги Азганка и Серуш; Ларис решила, что так будет надежнее даже, чем записать карандашом в школьной тетрадке слова, потому что тетрадка может потеряться, а Азганка и Серуш – не могут. Песня, как оказалась, была про то, что однажды Богу надоела ворона и он хотел отослать ее куда-то подальше; тогда он сказал вороне, чтобы та принесла ему самое красивое существо, которое есть на свете. Бог думал, что вороны долго не будет, потому что ей придется лететь далеко, туда, где летают райские птицы или еще кто-то в этом роде. Но ворона вернулась почти сразу же и принесла Богу своего вороненка. Весь день Ларис пела подругам эту песню. Только вечером она опять вспомнила про рассаду и расстроилась – так и не придумала, как забрать с собой ее всю.
Антон не мог понять, почему они так делают. Почему так быстро сдаются. Почему они вообще сдаются. Почему не цепляются за свою землю так же крепко, как зацепился он за корень старой груши и поэтому не погиб? Когда он говорил это соседям – они молчали в ответ.
Антон спрашивал соседей:
– Вы же говорили – весь аул глупым не бывает. Почему же все хотите убежать? Это же глупо.
Армяне говорили:
– А что делать, Сынок? И вообще, «весь аул глупым не бывает» – это абхазская поговорка. А мы армяне.
– У вас что получается? – гневно возражал Антон. – Нет родины?
– У нас родина – Армения, – печально отвечали армяне.
Возразить на это ему было нечего.
Дауншифтеры Адель и Наденька вообще сказали Антону, что их родина – Тибет.
