Халед Хоссейни - И эхо летит по горам

— У него доброе лицо.

Пари кивает:

— Да, когда мы женились, я думала, ой, мы проживем вместе долго. Я думала про себя, что лет тридцать, не меньше, или даже сорок. А повезет — и все пятьдесят. Почему нет? — Она смотрит на фото, на миг потерявшись в нем, потом легко улыбается. — Но время — такой морок. Никогда не бывает столько, сколько кажется. — Она убирает альбом в сторону, потягивает кофе. — А вы? Не были замужем?

Я пожимаю плечами, переворачиваю еще одну страницу.

— Один раз почти попала.

— Прошу прощения, «почти попала»?

— В смысле, почти вышла замуж. Но до стадии колец мы не добрались.

Неправда. Все было больно и муторно. Даже сейчас от этой памяти чуть ломит за грудиной.

Она склоняет голову:

— Простите. Это неуместно с моей стороны.

— Нет. Все в порядке. Он нашел себе и красивее, и менее… обремененную, видимо. Кстати, о красивых — кто это?

Показываю на ослепительную женщину с длинными темными волосами и огромными глазами. На фотографии она с сигаретой, вид у нее скучающий, локоть прижат к телу, голова беззаботно склонена — но взгляд пронзительный, вызывающий.

— Это маман. Моя мать, Нила Вахдати. Вернее сказать, она была моя мать. Вы понимаете.

— Роскошная, — говорю.

— Была. Совершила самоубийство. В 1974-м.

— Простите.

— Non, non. Все нормально. — Она рассеянно проводит по фото большим пальцем. — Маман была элегантна и талантлива. Она читала книги, обо всем имела свое мнение и всегда выкладывала его людям. Но еще в ней была глубокая грусть. Всю мою жизнь она давала мне лопату и говорила: Зарой ямы во мне, Пари.

Киваю. Кажется, что-то понимаю в этом.

— Но я не могла. А потом и не хотела. Поступала бездумно. Бесшабашно.

Она откидывается на стуле, сутулится, опускает тонкие белые руки на колени. Раздумывает минуту, а потом говорит:

— J'aurais du être plus gentille… Мне следовало быть добрее. Об этом никогда не жалеешь. Никогда себе не скажешь, когда состаришься: Ах, не надо было так хорошо с тем человеком обходиться. Так никогда не будешь думать. — На мгновение лицо ее словно ранено. Словно она беспомощная школьница. — Это не так трудно, — говорит она устало. — Надо было мне быть добрее. Быть как вы. — Она тяжко вздыхает, захлопывает альбом. Помолчав, говорит, оживляясь: — Ah, bon. Теперь я хочу спросить вас.

— Разумеется.

— Покажете ваши работы?

Мы улыбаемся друг другу.

Пари остается у нас на месяц. По утрам мы готовим в кухне завтрак. Черный кофе и тост для Пари, йогурт для меня, яичница на хлебе для бабы — он за последний год пристрастился к этому блюду. Я забеспокоилась, что у него подскочит холестерин — столько яиц есть, — и в один из визитов с бабой посоветовалась с доктором Башири. Он улыбнулся мне тугими губами и сказал: Ой, я бы об этом не волновался. Меня успокоило — вплоть до того, как взялась пристегивать бабу в машине, когда до меня дошло, что, быть может, доктор Башири имел в виду «это все уже не имеет значения».

После завтрака я ухожу к себе в кабинет — также известный как «моя спальня», — а Пари не дает скучать отцу, пока я работаю. По ее просьбе я составила для нее программу телепередач, которые ему нравится смотреть, записала, во сколько давать ему дневную порцию таблеток, чем и когда ему нравится перекусывать. На такой памятке Пари настояла сама.

Да вы просто заглядывайте и спрашивайте, — сказала я.

Не хочу вас отвлекать, — ответила Пари. — И я хочу знать. Хочу узнать его.

Я не говорю ей, что она никогда его не узнает так, как хотела бы. И все же выкладываю ей кое-какие секреты ремесла. Например, чтобы успокоить бабу, если он вдруг перевозбуждается, помогает — обычно, но не всегда, и по причинам, которые по-прежнему меня бегут, — подсунуть ему бесплатный каталог покупок на дому или буклет мебельной распродажи. И того и другого у меня всегда под рукой вдосталь.

Хотите, чтобы он подремал, — переключите на «Канал погоды» или что-нибудь про гольф. И никогда не позволяйте ему смотреть кулинарные программы.

Почему?

Они его по какой-то причине распаляют.

После обеда мы втроем идем гулять. Ради них обоих — ненадолго: баба довольно быстро устает, а у Пари артрит. У бабы в глазах осмотрительность, семенит он по тротуару между мной и Пари сторожко, на нем старая кепка-восьмиклинка, кофта, туфли на шерстяной подкладке. В квартале от нас есть школа с неухоженным футбольным полем, а за ним — маленькая детская площадка, туда я часто и вожу бабу. Там всегда прохлаждается одна-другая молодая мамаша с коляской, какой-нибудь ребенок возится в песочнице, время от времени прогуливает уроки парочка юнцов — качаются на качелях или курят. Они редко смотрят на бабу — подростки, — а если и взглядывают, то с холодным безразличием или даже с легким презрением, будто мой отец лучше бы не позволял себе старение и умирание.

Однажды я прерываю расшифровку, прихожу на кухню долить себе кофе и вижу, как они вдвоем смотрят кино. Баба в кресле, туфли торчат из-под пледа, голова склонена вперед, рот чуть приоткрыт, свел брови — то ли от сосредоточенности, то ли от растерянности. Пари сидит рядом, скрестив щиколотки, руки сложены на коленях.

— Это кто? — спрашивает баба.

— Это Латика.

— Кто?

— Латика, малышка из трущоб. Которая не смогла забраться в поезд.

— Какая-то она не маленькая.

— Да, но уже много лет прошло, — говорит Пари. — Она теперь старше, понимаешь?

За неделю до этого, на детской площадке, где мы втроем устроились на парковой скамейке, Пари сказала: Абдулла, а помнишь, когда ты был маленький, у тебя была сестричка?

Она едва успела договорить, как баба заплакал. Пари прижала его голову к своей груди и все приговаривала: Прости, прости, — испуганно, утирая ему щеки, но отец все рыдал, да так сильно, что начал задыхаться.

— А это кто, ты знаешь, Абдулла?

Баба хмыкает.

— Это Джамал. Мальчишка из телевикторины.

— А вот и нет, — возражает баба грубо.

— Разве нет?

— Он чай подает!

— Да, но это было — как это сказать? — в прошлом. До этого. Это…

Воспоминание, — говорю я одними губами себе в чашку.

— Телевикторина — это сейчас, Абдулла. А когда он чай подавал, то было давно.

Баба смаргивает без всякого выражения. На экране Джамал и Салим сидят на небоскребе в Мумбаи, болтают ногами.

Пари смотрит на него, будто ожидая, что вот сейчас что-то откроется его глазам.

— Можно я спрошу, Абдулла, — говорит она. — Если ты однажды выиграешь миллион долларов, что будешь делать?

Баба гримасничает, возится в кресле, потягивается.

— Вот я знаю, что буду делать, — говорит Пари.

Баба смотрит на нее пустыми глазами.

— Если выиграю миллион долларов, куплю дом на этой улице. И тогда мы с тобой будем соседями, и я каждый день стану приходить сюда, и мы будем вместе смотреть телевизор.

Баба улыбается.

Но проходит несколько минут после того, как я возвращаюсь к себе, надеваю наушники и начинаю печатать, как раздается какой-то грохот, что-то бьется, баба вопит на фарси. Вырываю наушники из ушей, несусь в кухню. Вижу у стены рядом с микроволновкой сжавшуюся Пари, руками прикрывает шею, а баба с бешеными глазами тыкает ей в плечо тростью. Осколки стекла от разбитого стакана блестят под ногами.

— Выгони ее! — орет баба, завидев меня. — Прогони эту женщину из моего дома!

— Баба!

Пари вся побледнела. В глазах слезы.

— Опусти трость, баба, ради Господа! И ни шагу. Порежешься.

Я выдираю у него трость, но без боя он ее не сдал.

— Выгони эту женщину! Она воровка!

— Что он говорит? — спрашивает Пари с отчаянием.

— Она украла мои таблетки!

— Это ее таблетки, баба, — говорю я. Опускаю ему руку на плечо, вывожу из кухни. Он дрожит под моей ладонью. Мы проходим мимо Пари, и он чуть не кидается на нее вновь, приходится его держать.

— Ладно, хватит уже, баба. Это ее таблетки, а не твои. Она принимает лекарство от болезни рук.

По пути к креслу хватаю какой-то каталог с кофейного столика.

— Я не доверяю этой женщине, — говорит баба, падая в кресло. — Ты-то не знаешь. А я знаю. Я сразу вора вижу! — Он отдувается, вырывает каталог у меня из рук, начинает остервенело листать его. Потом шлепает им по коленям и взглядывает на меня, вскинув брови. — И чертова врушка к тому же. Ты знаешь, что она мне сказала, эта женщина? Знаешь что? Что она была моей сестрой! Моей сестрой! Вот погоди, еще Султана узнает.

— Хорошо, баба. Вместе ей расскажем.

— Сумасшедшая.

— Мы скажем маме, а потом все втроем засмеем эту сумасшедшую, прогоним прочь. А теперь давай-ка отдохни, баба. Все в порядке. Давай.