— Это просто отвратительно! — с возмущением сказала врачу сиделка. — Жена умерла, а он словно возродился к жизни!
— Ты понял, папа, что мы сказали тебе? — ласково спросил Поль. — Насчет мамы?
— Да. Разумеется, — ответил Эскофье. — А что у нас на ужин? Сабина, не было ли в последнее время посылки от мистера Бутса?
— А чего бы вы, например, хотели?
Старик вручил ей целый список. Сперва это показалось ей полной ерундой, да и почерк у него стал такой, что не разобрать; но это явно был список продуктов. И Сабина для верности прочитала его вслух:
— Яйца, белые трюфели, черная икра…
— Трюфели, черная икра? — переспросил Поль. — Неужели сейчас это действительно так необходимо?
— Разумеется.
Поль накрыл одеялом дрожащие руки отца.
— Сабина, оставьте нас.
— Хорошо, я буду на кухне.
Там ее ждал Бобо.
— Ну и?
— Он счастлив.
Сабина передала Бобо пачку листков — мемуары, над которыми работал Эскофье.
— Ничего особенного. Просто всякие истории. Очень аппетитный рецепт жареной курицы. — И она протянула ему составленный Эскофье список продуктов.
— Белые трюфели? — изумился он.
Она только плечами пожала.
— К которому часу доставить?
— К 19.00.
— А времени хватит?
— Должно хватить.
Было слышно, как внуки, правнуки и внучатые племянники бегают по коридору наверху и туда-сюда по парадной лестнице.
Сабина пожала Бобо руку.
— Спасибо вам, шеф!
— И вам, шеф.
И он ушел.
А Поль все сидел в изножии кровати и смотрел, как его отец то проваливается в сон, то выныривает из него. Жалкий зимний свет сделал лицо Эскофье совсем серым, и сам он словно стал еще меньше. Полю он сейчас казался каким-то незнакомцем, каковым, собственно, — во многих отношениях — для него и являлся.
— У Жанны есть «Petite Mignonne»? — спросил Эскофье, неожиданно очнувшись ото сна.
— Ты имеешь в виду персики?
Вопрос отца словно вернул Поля в былые времена, в их собственную маленькую кухню, где его жена Жанна и недавно вышедший на пенсию Эскофье, счастливые и мокрые от пота, создавали самые разнообразные варенья, джемы и желе. Каждый новый фрукт — итальянская бузина, белая альпийская малина, любимая ягода королевы Виктории, пурпурные индонезийские мангустины — порождал новую загадку, которую они с удовольствием решали с помощью различных пропорций сахара, веселого настроения и смеха.
— Мы с тобой просто прожектёры, верно? — говорил Эскофье своей невестке.
И Жанна, нежно его целуя, отвечала:
— Это вы — великий прожектёр. А я просто жалкая ученица.
«Мои волшебники», называл их обоих Поль, и они застенчиво улыбались, раскрасневшиеся и довольные.
«Мы так поздно научились любить друг друга», — думал Поль.
— Эти персики нужны для твоей матери, — сказал Эскофье.
«Она умерла. Пожалуйста, вспомни!» — мысленно умолял его Поль.
— Сейчас не сезон для персиков, папа. Они, по-моему, в июне бывают.
— Но ведь Жанна ходит на рынок? Или нет? Может, дети заболели?
— Дети совершенно здоровы.
— Но как же персики?
— Потом, когда тебе станет лучше.
— Нет. Жанна знает. «Ройял Джордж» и «Гросс Миньон» — это такие до неприличия толстые — продаются повсюду, а вот «Птит Миньон» бывают редко, но они совершенно замечательные: такие плоские, маленькие, как камешки, и с белой нежной кожицей. У них невероятно богатый вкус, и они очень сочные; если их смешать с лепестками дикой розы и медом — такое ощущение, что наконец познаешь рай. И потом, они такие неожиданные — если сорвать их прямо с ветки, особенно когда они висят в тени, то они лишь слегка желтоватые. А если их немного подержать на ярком свету, то они станут ярко-красными. Разве это не удивительно?
— Хорошо, папа, мы раздобудем тебе персиков.
— Нет. Не любых персиков. Только «Petite Mignonne». Я вынужден настаивать. Скажи Жанне. Они точно маленькие сердца, прячущиеся от солнца, — выглядят зрелыми, только когда их сорвешь. Прекрасная метафора. Твоей матери наверняка понравится.
Поль отвернулся. Он не хотел, чтобы Эскофье видел, как он плачет. Старик взял руку сына, поднес ее к губам и поцеловал. Губы у него были ужасно холодные.
— Что случилось, Поль?
— Ничего, тебе просто показалось, папа.
— Ничего мне не показалось.
Поль никак не мог заставить себя повернуться к отцу лицом. Он еще некоторое время смотрел в окно. Потом, собравшись с силами, сказал:
— Понимаешь, папа, она ушла от нас.
— Жанна? И куда же это она направилась?
— Maman est morte.[141]
— Нет, она всего лишь ждет.
Поль никак не мог перестать плакать. Эскофье снова поцеловал сыну руку, прислонился к нему и прошептал:
— Сердца, большие и маленькие, всегда прячутся от солнца и показывают свою истинную природу, только если их сорвут. Разве я не прав?
— Это же просто фрукты.
— Но не для поэта. А твоя мать — поэт, и для нее персик — воплощение дивной красоты Господней.
Поль обнял отца — и почувствовал, каким маленьким и хрупким стало его тело, как сильно бьется у него в груди сердце; и сердце Поля тоже застучало в ответ — точно эхо. И он понимал: оба их сердца исходят сейчас слезами от горя — так истекает соком сорванный плод, роскошный, зрелый, полный воспоминаний о солнечном свете. Поль еще нежнее обнял отца, прижимая его к себе, как ребенка, и старик невольно уснул — крепким, глубоким сном без сновидений.
А двумя неделями позже вилла «Фернан» стала казаться совершенно пустой — точнее, опустошенной горем. «Папа хочет побыть один», — говорил всем Поль, хотя ему самому совершенно не хотелось оставлять отца на попечение чужих людей. Эскофье, в конце концов, было восемьдесят девять лет. И он был нездоров. Но сам старик настаивал на их отъезде и уверял сына:
— Ничего страшного, это же всего на несколько дней.
Эскофье также велел Сабине как следует вымыть кухню.
— Упакуй все, что не нужно. Свертки надпиши и отнеси в кладовую.
— А ваши бутылки?
— Разбей их.
— Все?
— Все.
Так что поздним вечером Сабина и Бобо побросали его драгоценные бутылки в спокойные лазурные воды моря. Корабли в порту стояли темные, гавань притихла. Каждая бутылка несколько мгновений качалась на поверхности воды, словно надеясь, что ее вытащат, но потом наполнялась водой и уходила в глубину.
— Ты плачешь? — спросил Бобо.
— Ты голоден? — спросила Сабина.
В два часа ночи, когда Сабина принесла Эскофье его «эликсир», он отнюдь не лежал в постели, а ждал ее за письменным столом, одетый в свой фрак времен Луи-Филиппа и в узкие брюки со штрипками.
— Это тебе, — сказал он. — «Le Guide Culinaire». — И, открыв книгу на какой-то странице, принялся читать.
— Выражение «довести до кипения» не годится, — сказал он вдруг. — Жир никогда не кипит. Для начала он пригорает. И это справедливо для всех жиров. В начале жарки масло должно быть нагрето весьма умеренно.
— Что мы будем жарить?
Эскофье вручил ей книгу:
— Радуйся, моя дорогая. Главное, не забывай радоваться. — И он неуверенной походкой прошел по коридору до двери в спальню мадам Эскофье, вошел туда и закрыл за собой дверь.
Сабина не знала, как ей поступить. Некоторое время, довольно долго, она просто сидела на полу под дверью в комнату мадам и прислушивалась. Она боялась оставить старика одного. Но потом все же не выдержала, набралась мужества и вошла туда. В комнате по-прежнему царили запахи мадам Эскофье — запахи лаванды и талька.
Занавеси на окнах были раздвинуты, и за ними сверкали огни города и гавани, похожие на россыпь упавших на землю звезд. Эскофье спал, лежа на белых кружевных простынях прямо во фраке времен Луи-Филиппа и в брюках со штрипками. Выглядел он вполне спокойным, и Сабина не стала его будить. Она тихонько вышла из комнаты и неслышно прикрыла за собой дверь.
На следующее утро Сабина принялась разбирать продукты, которые Бобо притащил из «Гранда».
— По-моему, это последние трюфели во всем регионе, — сказал он ей. — Нам надо все время быть с ним рядом.
— Он хочет некоторое время побыть в одиночестве.
— Но он ведь может и дом сжечь. Или порезаться. Или совсем растеряться. Или сильно расстроиться.
— Или обрести радость.
Когда Эскофье наконец тем утром спустился на кухню, он сначала долго сидел в тишине, вдыхая запах хлорки, с которой Сабина вымыла все хозяйственные помещения. Тишина и хлорка были, как ему казалось, сродни: действуя вместе, они словно стерли здесь всякие следы жизни. Вместо ряда медных сковород и кастрюль, отполированных и ждущих своей очереди, на кухне остались только две сковороды — глубокая «виндзорская» и обычная pôele, которую англичане как раз и называют «сковородкой».
