Идеалы красоты, которые транслируют через медиа транснациональные корпорации, являются побудительным мотивом для наших действий и решений, дают нам стимул развиваться и двигаться дальше, чтобы раскрыть свою истинную индивидуальность. А индивидуальность – это личность, которая достойна лучших достижений мировой империи роскоши и глянца.
Glossy-идеология, ставшая в России доминирующей, может объединить и примирить самые разные слои общества и служит мощным инструментом для интеграции страны в мировое сообщество. Благодаря глянцу, завоевавшему лидирующие позиции в культурном, идеологическом, экономическом, социальном и медийном пространствах, в России идет стремительный процесс создания новой реальности, формируется новая модель отношения к себе и миру. Экономические достижения последних лет, потребительский и кредитный бум, увеличение ВВП – это заслуга глянцевых журналов, ведущий из которых – Gloss».
Та-та-та-там! Я перевела дух.
Канцелярская муза, с мешком скрепок и большим степлером, явилась мне, чтобы вдохновить на труд.
Это даже лучше, чем письмо министру. Изящный, бессмысленный, идеологически выдержанный текст. Манифест глянца. Нагромождение идеологических пассажей, драпирующих мои истинные намерения. Я чувствовала себя Глебом Павловским, демиургом византийской политической интриги.
Перечитывая документ, я испытывала чистый экстатический административный восторг. И после этого какая-нибудь сволочь откажется взять журнал Gloss в Лондон?! Я лично плюну этому человеку в морду, ткну степлером в его бесстыжие глаза.
Так, спокойнее. Про глаза надо аккуратнее. Острый ножик Ольховского через несколько часов сверкнет в опасной близости от моих собственных глаз.
Я перечитала письмецо еще раз и с удовольствием нажала кнопку «послать».
В клинику я приехала к восьми. Ольховский сидел в кабинете над своими неизменными бутербродами.
– Ну что, лапочка, готова? Картинку привезла, ага?
– Какую картинку, Андрей Андреич?
– Как какую? С какой глазики перерисовывать будем!
– Вы ничего не сказали. Я не знала.
– Наивная ты, лапочка, я шучу, шучу. Устал за день, нудные сегодня у меня девки, думал, хоть ты рассмеешься. Но ты сегодня без юмора.
– Какой тут юмор. Боюсь я!
– А чего боишься? Не надо ничего бояться. Укольчик тебе вкатим на ночь, чтобы не боялась. Так, дива наша просит тебя к ней в палату положить. Пойдешь к ней? Или отдельно тебя помещу. Смотри сама – будешь ты с ней полночи меня обсуждать или хочешь спать спокойно? Если к Насте, тебе дешевле будет. Минус цена койкоместа. Я не настаиваю, вы подружки, сами решайте.
К Настиной палате я как-то уже привыкла. Почти домашнее гнездо. С книжками.
– Пойду к Насте. Андрей Андреич, а это опасно? Я же редактор, мне нельзя без глаз, не дай бог. Это средство производства. И в Милан ехать в конце месяца…
– Лапочка, мне не нравится такой настрой. Я вообще считаю, что у тебя никаких проблем. Поезжай спокойно в свой Милан и забудь. Сейчас встанешь и уйдешь. Придешь через десять лет, если я жив буду. По твоей просьбе-то делаем, ага? Ты, кстати, договор подписала? Соглашение на операцию?
– Пока нет.
– Ознакомься.
Ольховский выдал мне бумагу. Несколько страниц убористым текстом.
Пациент информирован, пациент обязуется, пациент предупрежден…
– Если с утра его не будет на моем столе – все отменю. Учти. Думай. Если надумаешь раньше – звони. У меня телефон включен с 5.30. У тебя есть ночь на размышления. Можем сделать, можем отменить. Меня не подводишь – у меня очередь стоит. Все, лапочка, иди, разбирайся со своими внутренними демонами, клизму сделай, чайку можно выпить, а я бумажками пошуршу.
Настя бросилась мне на шею:
– Ура, ты пришла! Алена, как я рада. Ты молодец, что решилась. Мы с тобой теперь настоящие подруги, никогда у меня такого не было, чтобы кто-то ради меня…
Ну, это она погорячилась. Не ради, а из-за. Это может быть.
Выглядела она уже сносно. Еще немного – и будем запускать в эфир. Ужасные борозды убрались в тонкую красную линию, которую можно легко принять за царапину – как будто чиркнули острым ногтем поперек переносицы.
– У меня просто кошмар, Алена! Сегодня Сашка Цыганкову звонил, разбирался с ним. Потом Цыганков мне перезванивал. Юлил, выкручивался. Сказал, что сам не понимает, откуда слухи. Короче, обещал, что будет ждать меня сколько надо. Сашка сказал, что вернется из ЮАР и Цыганкова уволит…
Так, секундочку, из какой такой ЮАР?
– Ты про Александра говоришь? Я не поняла – он уехал в Африку?
– Да, а ты не знала? Сегодня улетел, у него переговоры там какие-то, точно не знаю. Так вот, они правда планировали девку одну посадить, любовницу Цыганкова. Нормально? В мою программу на канале, который финансируют мои ребята – Волков и Канторович? Ты себе не представляешь, как Сашка был возмущен, ужас! А Цыганков потом…
Я ее не слушала. Я прислушивалась к быстрой пульсации в себе. Он не отвечал на мои звонки. И за неделю ни разу не перезвонил. А с ней он, значит, разговаривал. Она в курсе всех его дел. Впервые за этот странный месяц я уперлась в окончательный диагноз.
То, что я не хотела видеть, то, что было закрыто той сценой в машине, когда он, когда я… Я цеплялась за это все время – не может быть, чтобы он просто так, чтобы меня использовать…
Да, он меня использует. Использует, чтобы помочь Насте. Я предпочитала об этом не думать, заблокировав сознание и подсознание воспоминаниями о той ночи в машине на Лазурном Берегу… Теперь ясно, что все это время я участвовала в чужой истории, где была только прокладкой, повязкой, кляпом, который заткнул чужой гнойный фонтан.
И что теперь делать? Уйти, сбежать куда подальше?
Я почувствовала, что задыхаюсь.
– Где здесь у вас курят?
– Не знаю, я же не курю. А тебе перед операцией разве можно?
– Мне все теперь можно, – ответила я идеальной женщине, которая вдобавок имеет наглость не курить, и хлопнула дверью.
Навстречу мне шла медсестра.
– Девушка, обратно заходите. Сейчас клизму вам будем делать.
Да, говна на сегодня многовато.
Зато теперь я могу уединиться. Хотя бы по такому символическому поводу.
– Алена, ты скоро? Мне скучно одной.
А я сидела в туалете. У меня железная отмазка – не хочу видеть тебя, дура, лучше смотреть в унитаз. Какого черта я вообще здесь нахожусь? Что изменит операция – глаза, жизнь, судьбу? Нет, мне надо умереть и родиться заново. Красивой, богатой и счастливой.
– Алена, у тебя телефон звонит в сумке! Передать тебе?
Сука, ты оставишь меня сегодня в покое?!
Я слышала истерические трели, но не реагировала. Наверное, мама. Ей я ничего не сказала про операцию. Ее отношение к усовершенствованиям было абсолютно пещерным. Мама не понимает, по каким законам вращается мир, и еще предъявляет ко мне требования, как будто я могу что-то в нем изменить!
В каком-то фильме было сказано: а не надо думать, что твой единственный ребенок будет счастливым…
Когда я вышла из своего заточения, Ведерникова встретила меня чаем.
– Ты чего так долго? Я боялась, что тебе плохо стало.
Вас видеть – худшее из зол.
Поздно было проситься в отдельную палату…
Я, как всегда, сама себе устроила испытание. Уверена, что девяносто процентов пластических пациентов – тайные мазохисты. Все, кроме тех, которые попадают по медицинским показаниям. Вот Ведерникова не мазохистка. И будет еще краше, чем была.
Из глубины моей сумки с ночной рубашкой, пастой и щеткой доносились громкие вопли. Я бросилась на нее, как на агонизирующую жертву. Так дерет лев в Африке антилопу, которая задрала его уже звонить бесконечно!
Да кто это?! Номер скрыт.
– Да, алле, – ответила я с интонацией магазинного грузчика. Надоело быть любезной и милой. Почему я всем должна, а мне никто ничего?
– Алена? Это я. Почему не отвечаешь? Уже час пытаюсь дозвониться.
Это был он. Тягучий, густой голос в трубке.
– Я отвечаю, – на этот раз не буду церемониться.
– Что-то случилось? Ты расстроена чем-то?
– Ничем.
– Быстро говори, как там у вас дела?
– У вас? Это у кого? – я посмотрела на Настю. Она, хлопая огромными прекрасными глазами, грызла печенье. Печенье ей тоже не вредит.
– Ну, у тебя, например.
– У меня, например, нормально. Ты еще что-то хотел спросить?
– Ален, что-то случилось у тебя? Говори, я не смогу долго…
– А не надо долго, я уже все сказала. Настя сидит напротив меня. С ней все в порядке, ты уже с ней сегодня говорил, да?
– Да, она звонила мне сегодня. Ты про себя расскажи. Ты чего там делаешь у нее, почему домой не едешь?
Я все-таки вышла в коридор. Присутствие Ведерниковой меня смущало. А ее мое – нет. Е-мое!
– А мы сегодня вместе ночуем. На соседних кроватях, ты не в курсе еще?
– Нет, почему? С ней что-то не в порядке? Из-за статьи? Она тебя слышит?
Я задохнулась от ярости. Сейчас я тебе все скажу. Пусть это будет в последний раз, но ты это услышишь!
