С этими словами Слонимский вскочил с кровати и с неожиданной для своего веса и возраста прытью, стал одеваться.
— Любовь моя, вставай и быстро одевайся. Моя мымра что-то учуяла.
— Только что ты называл ее солнышком…
— Это я так, для вида.
— А «любовь моя» — это тоже для вида?
— Брось придираться, одевайся! Хорошо тебе говорить, ты одна.
— Да, одна, — эхом отозвалась Лебедева, и столько тоски было в ее голосе, что все негодование Лизы против Риммы Львовны вмиг улетучилось, уступив место жалости. Сидорин увидел еще одну пару босых ног. Ему больше не было смешно. Прошло еще пять минут, и они услышали звук отъезжающей от дома машины. У Лизы и Асинкрита не было сил подняться. Взгляд Сидорина вновь упал на шею девушки. Ему показалось, что он чувствует, как под тонкой кожей девушки пульсирует жилка. Где-то такое он уже видел. Опять ниточка? Родинки… Такие маленькие! А расположены как… как альфа, бета и гамма Лебедя. Почему Лебедя? Из-за того, что над ним сейчас лежала Римма Львовна Лебедева? Чушь!
Асинкрит чувствовал, что отгадка близко, совсем рядом. Он видел, как Лиза пытается вырваться из-под кроватного плена, и схватил ее за руку.
— Ты что? — удивленно спросила она.
— Подожди… Пожалуйста, подожди…
— Асинкрит…
— Это не то, что ты думаешь. Я должен…
— Что?
— Вспомнить. Лебедь… Альфа Лебедя — Денеб. Бета — не помню. Автобус…
Неожиданно резкая боль пронзила виски. Будто кто-то взял огромную спицу и проткнул ее насквозь голову Сидорина.
— Асинкрит… милый… Что с тобой? — испуганно вскрикнула Лиза, увидев, как ее друг схватился за голову.
— Или выздоравливаю… или схожу с ума, — с этими словами он вылез из-под кровати. Вылез, вдохнув воздух полной грудью. За окном, среди бескрайнего сумрака беспредельного мира блестели звезды. Спокойные, равнодушные, безразличные к тому, что происходит здесь, внизу, на Земле. Наверное, только людская глупость и излишняя впечатлительность стали причиной того, что человек решил, будто от расположения на небе всех этих звезд и созвездий зависит его судьба и характер.
Почти к линии горизонта опустился «летний треугольник» — созвездия Орла, Лебедя и Лиры. Альтаира, главной звезды Орла, уже не было видно, а Денеб Лебедя и Вега Лиры еще ярко горели над дальним лесом. Шум мотора уже стих, и Лиза без опаски осветила фонариком лицо друга.
— Тебе плохо? Прости меня, пожалуйста.
— За что, моя последняя любовь?
— Не смей смеяться!
— Хорошо, не буду.
— Я втянула тебя в эту историю…
— Что теперь об этом говорить?
— Понимаешь, мне тогда показалось…
— Лиза, подожди, пожалуйста… Я… я должен вспомнить… Денеб… Автобус… Ночь… такая же… Родинки.
— Родинки?
— Красивое слово, правда? Ро-дин-ки…
— Асинкрит, пошли отсюда. Может, по дороге вспомнишь?
— Да, надо уходить.
На лестнице Сидорин остановился.
— Лиза, хочу спросить: мы раньше могли где-нибудь встречаться?
— По теории вероятности — безусловно.
— Понятно. Ладно, выходим.
Они молча шли по пустынной дороге. Их авантюра закончилась неудачей. Лиза чувствовала вину перед Асинкритом, а еще очень живо представляла, какими словами встретит ее Галина. Но странно: на душе у нее было тихо и радостно. Ушла ненависть к Лебедевой. Под этими огромными звездами, в огромном уснувшем мире, где, похоже, бодрствовали только они вдвоем, Лиза забыла даже о Львовском. Страсти затихли на дне ее души, как погожим летним деньком затихает невесть из какой тучки взявшийся дождик. Только что он распугал и разогнал беспечных обитателей двора, начиная с глупеньких цыплят, и заканчивая бабушками, чинно обсуждавших на скамейке последние новости. Но упала последняя капля — и о дожде забыли.
Вместе с радостным спокойствием к Лизе вернулась и уверенность. Уверенность в том, что все будет хорошо, что человек, которого она сейчас держит за руку, найдет выход из любой ситуации. Толстикова была готова услышать от него самые гневные слова, любые упреки, а Сидорин шел совершенно довольный, будто возвращался с загородной прогулки. И лишь иной раз морщил лоб, посматривая на ту часть неба, где, разгораясь все сильнее, горели звезды Лебедя, пытавшегося ускользнуть из когтей Орла, но налетающего грудью на Стрелу, пущенную небесным охотником Орионом…
— Тебе не холодно? — вдруг спросил Асинкрит Лизу.
— Нет. А ты… все вспоминаешь? Вот увидишь, обязательно вспомнишь. — И после паузы спросила:
— А о чем ты думаешь?
— Ни о чем.
— Не хочешь рассказать?
— Правда, ни о чем. Смотрю на звезды — и вспоминаю… Нет, не прошлое, — быстро поправился Сидорин, — стихи.
— Забавно, но и я тоже… вспомнила стихи.
— Знаю, — спокойно ответил он.
— Откуда такая самоуверенность?
— Это не самоуверенность, — улыбнулся Асинкрит одними глазами. — Мы же с тобой две половинки одного целого. Мотались половинки по свету, мотались, а потом вдруг — бац! — и столкнулись.
— Столкнулись?
— Да. Столкнувшись, решили разбежаться. Разумеется — ничего у них не получилось.
— Потому что — стали одним целым?
Сидорин кивнул. Но Лиза не сдавалась — так ее задели слова Асинкрита о стихах:
— А может, ты даже знаешь…
— …какие стихи тебе пришли на ум? Это совсем просто.
— Вот как? Я слушаю.
Асинкрит откашлялся.
— Можно начинать?
— Можно.
Сидорин остановился, обнял Лизу и подняв лицо к небу стал декламировать. Делал он это явно театрально, но голос выдавал волнение:
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.
Он замолчал, а Лиза, правильно поняв это молчание, продолжила:
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом…
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? Жалею ли о чем?
Опять Сидорин:
Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть;
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!
Лиза:
Но не тем холодным сном могилы…
Я б желал навеки так заснуть
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь;
— Ну, что друг? — вдруг спросила она.
— Что, другиня?
— Попробуем прочитать концовку вместе?
— Надеюсь, Михаил Юрьевич не обидится на нас?
И они, вслушиваясь друг в друга, обнявшись под этим бездонным небом, то ли себе самим, то ли Лебедю, а то ли всему миру читали:
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб, вечно зеленея,
Темный дуб склонялся и шумел.
Асинкрит бережно погладил Лизу по щеке, его палец скользнул по тонкой длинной шее молодой женщины. И вдруг покачнулся, будто кто-то ударил его.
— Господи, — прошептал он.
Лиза испуганно посмотрела на Сидорина.
— Вспомнил, Алиса, вспомнил! Ночной автобус, звезды и — девушка.
— Девушка?
— Да, да, она на какой-то остановке села рядом со мной… Все так и было!
— Говори, пожалуйста, говори!
— Не бойся, я не забуду. Она уснула, ведь дорога ночная, долгая дорога. За окном звезды. Я не вижу ее лица, только прикосновение — волос. Дыхание — спокойное, тихое. И я за нее… отвечаю. Понимаешь?
— Говори!
— И только одно желание в сердце: пусть дорога никогда не кончается…
— Но дорога закончилась…
— Да. Девушка вышла в каком-то городке, ее встречал молодой человек, она взяла его под руку и — все, — закончил Сидорин.
— Ты даже не видел ее лица?
— Нет. Только три родинки на шее. Точь-в-точь как у тебя. Альфа, бета, гамма…
— А в каком городе она села в автобус?
Сумрак ночи не позволил Асинкриту увидеть, как побледнела девушка.
— Какое теперь это имеет значение?
— И все-таки?
Сидорин на минуту задумался.
— Нет, не помню.
— А такие названия, как Кромы или Мценск, тебе что-нибудь говорят? — не сдавалась Лиза.
— Мценск — это Тургенев, там неподалеку его родовое гнездо находилось. Кромы? Смутное время России. У Мусоргского в «Борисе» есть сцена «Под Кромами». Что еще? Лесков, Гаршин.
— Потрясающие ассоциации. А самому там бывать не приходилось?
— В этой жизни — вряд ли. Почему ты спрашиваешь?
— Говоришь, альфа?
— Да, если б не твои родинки…
— И все?
Сидорин пожал плечами.
— Я даже во что была одета та девушка не помню. Городок? Он, кажется, на трассе стоял. Автобус там минут пять стоял. Вокзала не помню, впрочем, какой вокзал? — маленькая станция, больше на забегаловку похожа.
