Хай вдруг почувствовал прилив отваги, словно и сам был ракетчиком, а вовсе не «отсталым элементом», позорящим всю улицу. Мысли похожи на отражения в кривых зеркалах — одни веселые, другие мрачные. Сейчас Хай был весел: еще бы, ведь он обходил дозором улицу и казался себе пограничником, охраняющим покой родной земли.
Дойдя до перекрестка, патрульные — их было двое — разделились. Напарник Хая свернул в переулок, а сам он вышел на набережную. Они условились встретиться после обхода в Комитете. Хай окинул взглядом терявшуюся в темноте дамбу. Вдоль нее, словно светляки, мерцали электрические фонари. Влажные испарения, поднимавшиеся над рекой, окутывали их пеленою тумана. Город казался отсюда таинственным и незнакомым. Выемки в гребне дамбы, по которым раньше спускались к берегу пешеходные дороги, были заложены мешками с песком. Две женщины-ополченки с соседней улицы сидели на дамбе — лицом к притаившейся во мраке реке. Вода не была видна отсюда, но какое-то внутреннее чутье подсказывало людям, что она поднимается все выше и выше, как бы оттесняя нависшую над рекою ночь. Спина женщины в белом платье была перечеркнута висевшей на ремне винтовкой. Под деревьями коровы — наводнение прогнало их с затопленных луговых низин, — потряхивая ушами, жевали траву. Над самой рекой пролетел патрульный вертолет. Мерный рокот мотора заполнил тихое небо и молчаливые улицы.
Откуда-то появились двое парней в одних трусах; рубашки и брюки были переброшены у них через плечо. Наверно, спускались с дамбы поглядеть на отметку водомера. Обычно в конце дня начиналось паломничество к реке — всех беспокоил паводок.
Увидев Хая, парни крикнули:
— Эй, Хай, Свисток!
Они показались ему знакомыми. Имен он, конечно, не помнил, но по жестам и длинным волосам, перепелиным хвостом свисавшим на затылке, он узнал их сразу. Так уж было заведено у братвы: своих признавали по прическе, по жестам и повадке — вызывающей и драчливой — точь-в-точь бойцовые петухи.
— Куда это ты, Свисток, собрался? — спросил один из парней. — Гляди-ка, красная повязка! Да ты никак в бригаде «нового быта»? Шуруете по паркам, чтоб нигде ни-ни?..
— Я ополченец, — сказал Хай.
— «Кино крутишь» или взаправду?
Хай насупился. Один из дружков расхохотался и сразу заговорил о другом:
— Ладно-ладно. Ты, видно, брат, от шуток отвык. Начальство мы уважаем. Только вот глаза у тебя красные, небось спать охота? Хочешь курнуть разок? Сон как рукой снимет.
Он подбросил вверх сигарету, сверкнувшую в лучах фонаря. И Хай вдруг ловко поймал ее на лету. Прямо как когда-то в шалмане! Клево! Он и сам не понял, то ли встреча с дружками всколыхнула его душу, то ли и впрямь захотелось с помощью курева разогнать сон.
Нет, дело, скорее, было в куреве. Парни рассмеялись, увидев, как Хай подхватил сигарету. Они поманили его пальцем. Но Хай не двинулся с места. И тут один из парней, сунув в рот два пальца, пронзительно свистнул, и они оба исчезли в одной из улиц.
Хай даже головы не повернул. Он уселся на оцинкованный бочонок из-под пива, они составлены были у входа в кафе, и задумался.
Кафе выходило в маленький сквер.
Кафе… сквер… Сколько тут было всего — и не вспомнишь! На круглых газонах зеленела подстриженная трава. Под деревьями хонгби[110] стояли каменные скамейки, затененные ветвями с большими белыми соцветиями.
Хай снова вспомнил, как в десять лет сквер этот казался ему огромным загадочным лесом, в котором можно было играть с утра до ночи. Летними вечерами мальчишки сбегались сюда и клянчили у продавщиц кусочки льда, оставшиеся на дне пивных кружек. Пососешь, бывало, звонкую льдинку, потом потрешь ею щеки: холодит — лучше не надо! А лицо становится чистым-чистым — прямо блестит, как у школьника, получившего на уроке «десятку»[111].
Но годы летели, Хай подрос, во многом переменился, и сквер тоже стал другим.
И в военное время, и в мирные годы к Ханою сходились дороги со всех концов страны. Но — чего не бывало прежде, — когда янки начали бомбить город, скверы и парки у вокзалов и автобусных станций стали залами ожидания. Под покровом зеленых ветвей днем и ночью находили приют тысячи людей, собравшихся на поезд или ждавших рейсовые машины.
Со временем в скверы перекочевали продавцы чая; расставили свои подносы и чайники с чашками, в самодельных плетеных «термосах» урчал и посвистывал кипяток. Парикмахеры вколотили гвозди прямо в стволы деревьев и развесили, будто в салоне, свои зеркала. А когда вой сирены возвещал воздушную тревогу, ополченцы отсылали народ в убежища, заставив парикмахеров снять зеркала и положить лицом на траву, хотя они вроде и без того висели прикрытые листвой. Столовая, киоск с мороженым и лавка универмага тоже перебрались сюда. Но все равно трава в скверах и парках оставалась зеленой и и чистой. По ночам там стоял шум и суета. Выбирая уголки потемнее, сюда собирались и воры, рассчитывавшие на поживу. Однажды вместе с братвою пришел и Хай…
Детские воспоминания сразу поблекли. Закрыв глаза, Хай тотчас увидел себя таким, каким был он в ту ночь, когда, забравшись на дерево, старался подцепить рюкзак, хозяин которого уснул, привалясь к стволу… Хай вздрогнул. Нет, этого уж не сотрешь из памяти. Десять месяцев отучился он на технических курсах, но на завод его все равно не взяли. Казалось бы, он покончил с прошлым, но возмездие настигло его именно теперь.
Что же, теперь все опять начнется по новой? Нет! Нет, это не повторится. Ему всего восемнадцать. Он вступит в Союз[112]… А почему бы и нет? Он будет работать, бороться!.. Ну вот снова размечтался… Нет, это все будет. Всем, кто не верит в него сегодня, придется поверить. Сегодня вся улица видела, что он служит в ополчении… На самом деле патрулирование, которое велось лишь по особо ответственным дням, было внове и для самого Хая. Когда он собрался вечером уходить, мать спросила его:
— Ты куда?
— В ополчение, — небрежно ответил он.
— Как в ополчение? — переспросила она.
— Да, я иду в ополчение! — сказал он как можно громче.
Слух о том, что Хая приняли в ополчение, сразу разошелся по всему дому. Вон, значит, как дело-то обернулось…
Ополченец, дежуривший вместе с Хаем, вернулся обратно.
— Ну, вот, — сказал он, — и делу конец. Пойдем в Комитет, сдадим повязки.
Хай встал и отшвырнул прилипший к пальцу окурок.
Они зашагали по улице.
— А кто это разговаривал с тобой? — спросил вдруг его напарник.
— Да так, знакомые, — угрюмо процедил Хай сквозь зубы.
Фраза эта самого его растревожила. Он снова беззвучно пошевелил губами. «Зна-ко-мые… Зна-ко-мые»… Неслышные слова, словно мошки, подхваченные ветром, полетели вдоль спящей улицы.
Хай взглянул на своего спутника. Это был пожилой уже мужчина. Он жил в самом начале улицы, работал кузнецом в авторемонтных мастерских. Кто знает, может, он задал свой вопрос без всякого умысла, но Хай виновато понурил голову. На душе у него было тяжело. Всякий, кто пострадал однажды, обычно недоверчив и мнителен.
* * *
Жизнь всякой улицы, как и человеческая жизнь, делится на годы и месяцы, у нее есть свой собственный календарь; все здесь имеет свой особый смысл и, несмотря на кажущуюся путаницу и суету, подчинено непреложному порядку. Летом, едва вечереет, улица словно сбрасывает с себя одежды. Дверные створки, снятые с петель и положенные на козлы, становятся лежаками, а марлевые пологи дотягиваются до самых деревьев.
Бао сегодня возвращался домой поздно. Вот какая история приключилась… Впрочем, если б ничего и не случилось, Бао, как всегда, пошел бы на собрание и все равно вернулся бы поздно. Ведь важные события происходили чуть ли не ежедневно. В начале каждой недели Приозерный райисполком рассылал уличным комитетам план работы, так что на любой день падало не меньше двух-трех дел. И дела эти поджидали дядюшку Бао, как говорится, «на дому».
Но сегодняшнее происшествие было и впрямь чрезвычайным. И случилось оно как раз в ту ночь, когда дежурил Хай, и в том самом кафе, возле которого он сидел на пустых бидонах. Вырезанная из цельного стекла дверь шкафа, в котором хранились продукты, оказалась разбитой вдребезги. Случилось это среди ночи, и свидетелей поблизости не было. Милиция обследовала место происшествия и опросила всех ополченцев с обеих выходивших к реке улиц. Никто ничего не знал. Каждый строил догадки: одни считали, что продавщицы, уходя домой, забыли запереть дверь, ночью была гроза, и ветром разбило стекло; другие предполагали, что здесь приложили руку злоумышленники; третьи…
Как назло история эта произошла именно в те дни, когда весь город вышел на дамбы, чтобы укротить разбушевавшуюся реку, и дел у всех было по горло.
