ГЛАВА СЕДЬМАЯ. ХОЖДЕНИЕ ПО ВОДАМ
«Господь мой Возлюбленный! Вот предо мною по глади Озера Святого
идешь Ты, счастливый, издали улыбаясь мне,
и я в слезах гляжу на Тебя и пою: да будь славен вовеки,
Царь земли, Царь Мира, Царь нищей, жалкой души моея».
Канон во славу Господа св. Ксении Юродивой Христа ради ИРМОС КСЕНИИ О БОГАТОМ ВЛАДЫКЕ
Меня силком затащили на пиршество.
Я не хотела.
Они схватили меня за руки, вцепились в запястья, поволокли. Привели. Стол длинный, овальный, похож на срез дыни. Голый: доски. На досках навалено много еды в богатой посуде. Темное серебро, глаза камней горят в круглых боках потиров. Молчаливые гости, отпивают, жуют. Переглядываются. Важные. Должно бить, знают неведомое. Мне указали пальцем: «Садись!» И, вроде того, помалкивай, как и мы. И я молчу.
И тут входят эти трое.
Два мужика и баба с ними. Один мужик в пышном тяжелом тюрбане, белый лунный атлас наверчен густо над теменем, весь в алмазной пыли. Радужно сверкает; рябит в глазах от искр. Два павлиньих пера заткнуты за большой кабошон надо лбом. Глядит повелительно, победоносно. Тонкие губы изогнуты в улыбке. Давайте, давайте, говорит его улыбка, знаю я хорошо все ваши человечьи игры. А правая рука разливает вино. Горло бутыли наклоняется в сторону женщины. Она сидит недвижно, каменно. Глаза в пол опустила. Полукружья век набухли слезами, бессоньем. Уж такая бледная, будто некормленая. И не ест ничего. Что с нее взять? Зайчишка. И одета вроде меня. Три тряпки — на голове, на плечах, на животе. Скромняга. А другой мужик… жаль мне его стало. Тот, белый снеговой богач, так над ним и торжествует. А он сгорбился за столом, согнулся в три погибели, съежился, скукожился в червячка. Тоже в тюрбанчике, да махоньком; личико все набок, изъеденное, выпитое, утомленное бурями. Щечки почернели, на лбу иероглифы лет. И пальцы рук изогнуты криво и лукаво, как письмена. Никому не прочесть. Наклонился мужичонка лицом над чашей, а не пьет. Отражение свое в вине рассматривает?!.. И гости продолжают молчать. И я смертельно хочу закричать. Заорать. Но рот мой спеленат чужим молчаньем. И я безмолвно, глазами, спрашиваю тех, кто меня привел: это что же это, а?!.. собрали людей для приговора, так не томите, сразу рубите!.. а то, видишь, как мучится маленький человечек, как пристально смотрит в чашу свою — нет ли там, на дне, когда все выпьешь досуха, крупной жемчужины, кольца золотого… а может, там, в вине, змея сидит. И ее язык раздвоенный тебя дразнит. А мне отвечают, и не пойму, то ли тоже молча, то ли еле слышным шепотом: тише, вот гляди, богатый бедного к жене приревновал, и у него власть, у него сила; он сейчас пошлет бедного на смерть, на войну, и делу конец, все равно что вишню съесть и косточку плюнуть. А зачем меня поймали и привели?! — кричу глазами. «А затем, детка, — смеются, — что мы над богатым посмеяться хотим. Сейчас ночь наступит, и мы курочку подменим, ее выкрадем из-под носа, тебя засунем вместо нее. Вот смеху-то будет. Тем более, вы похожи. Как одна мать родила. Он спервоначалу-то и не подметит подмены. Зато потом… Может, у тебя родинка не на том месте!.. Может, ты носом шмыгаешь слишком громко… Ну, и всякое разное такое… И нам интересно посмотреть. Как он будет гневаться. Как будет сумасшествовать, Кулаки сжимать. Ее искать. Звать. Тебя бить. Или кричать тебе в лицо: кто ты, чужая?!.. скажи, где она!.. Убью тебя!.. скажи… Нам охота увидеть его — беспомощного. У него слишком много власти. Есть только один способ уничтожить человека владычествующего: отнять у него то, что ему кровно принадлежит. Смотри!.. смотри, как он сейчас беднягу раздавит… Неужели ты не хочешь помочь нам раздавить его?..»
Я глядела во все глаза. Белый, алмазный, выпрямился над столом, сверкая, и протянул руку с вытянутым пальцем. Иди, мол, ступай. Червь. Черепашка. Иди, умри за меня. Если ее любишь — умри за нее. Бедняк ниже нагнулся над чашкой. Пригубил. Выпил все. До конца. Не глядя на сидящую обочь, встал. Коленочки тряслись. На согнутых ногах поплелся, поковылял прочь от стола. Куда его послали?.. А, на смерть?.. А что такое смерть?.. Люди не знают, что она такое. Они не знают, что там будет. Догадываются? Вряд ли, Слухи ходят, бродят по земле, перепрыгивают пропасти столетий. Все чепуха. Никто не вернулся оттуда, чтобы рассказать. Да и языка такого нет, чтобы рассказал — и все поняли, что там и к чему. Поэтому властный человек в белых атласах и алмазах, тот, который любит ту, что я люблю, и думает наивно, что он меня убирает со своего пути. Я просто гораздо раньше него окажусь там, где и он будет и мы все окажемся. Не думаю, чтоб там было уж очень худо, Что, если… там колышутся белые хвощи и цветут алмазные снежные пальмы, касаясь наших глаз и губ?.. И там я все равно буду ждать ее. Я, а не он. И я дождусь. Дождусь.
Дверь приоткрылась, впустила маленькое тщедушное тельце, втянула в черную щель. Хлопнула, выстрелив пустотой. Вот и все. Он ушел. Ненужный. Лишний. Маленький сумасшедший, любивший женщину, жену вождя и владыки. Ушел безропотно без борьбы. Без боя. Сказав нам всем, гостям в этом мире, сгорбленной спиной: все бесполезно. Не надо напрягаться, выкручивать тряпкою душу. Людское поведение есть не что иное, как Вышняя Воля. И тот, кто возлюбил не женщину, не мужчину, а пустоту, тот счастливее всех.
Мужик в алмазах и та, что так и не подняла глаз, встали. Поднялись, зашумев креслами и скамьями, все гости. В сутолоке и свалке жену рванули прочь от мужа, меня воткнули ему под мышку. Спешно гасили факелы и свечи. Кто-то глупо дунул на сиротливую лампочку над столом, качавшуюся на скрученных проводах. Кто-то, хихикая, разбил чашу, завизжал: на счастье!..
Меня и богача в наступившей мгновенно тьме втолкнули в комнату, где жалкий свет, подобье света, сочился от деревянных стен, от ослепших окон. В углу каморки валялся полосатый матрац, перепачканный масляной краской. На матраце спал человек в грязных штанах и рубахе. Он спал ко мне спиной. Он бормотал во сне. Он зачмокал во сне сладко, хотел перевернуться, но не смог. Он был пьян; может быть, у него не было больше сил жить. Я уставилась в его затылок. Я знала этот затылок. Я могла поклясться; перекреститься. Богач сжал мою руку и проговорил глухо и сердито: «Видишь, жена, наше место занято. Сейчас я всыплю за это дело кому следует». Я остановила его движеньем руки. Приблизилась к лежащему. Я хотела его повернуть к себе лицом, но боялась. Я боялась закричать от ужаса и счастья и кинуться на спящее тело всем телом, припасть к нему и уже не отлипнуть. Спящий человек согнулся на матраце, повторяя позу младенца в утробе матери. Где мой сын, подумала я страшно, где мой сын? Я убью тех, кто отнял у меня моего сына. Ну и что, сказал мне смеющийся голос внутри, ты найдешь их и убьешь, и это значит, что они просто раньше тебя придут в то счастливое место, где цветут и качаются алмазные, белоснежные хвощи и папоротники. И они будут счастливы, а ты будешь еще целый век тут страдать. Лучше разбуди спящего и попроси его задушить тебя. Ты слишком настрадалась. Пора отдохнуть.
Человек на матраце застонал, задергался и перевернулся сам, без помощи, на спину, потом — ко мне лицом.
— Юхан!.. — закричала я и закрыла себе рот рукой, захлопнула, как дверь.
Белый владыка, богач, отшатнулся от моего голоса. Чужой визг разрезал его сердце пополам. Он не ждал подвоха. Он пнул меня под коленки, и я упала на матрац ничком, прямо на спящего.
Богач что-то кричал на незнакомом языке, я понимала: взять их, люди, где мои люди, связать их, выбросить их вон, выкинуть их совсем отсюда, из моей жизни, это злой умысел, это бродяги, это мусор жизни, это чешуя, пусть летят по ветру, живо, люди, где вы, я жду, а где моя жена, вернуть мне мою жену, враги, у меня есть враги, они насмеялись надо мной, о бедная, милая жена моя, где ты, а тут это отребье, эта грязь земли, эти жалкие людишки, быстро уберите их, чтоб духу их здесь не было, швырните их в пропасть, бросьте в колодец, киньте на съедение рыбам, птицам в горах, иначе они мне будут сниться, сниться, они доведут меня до могилы, а я жить хочу, жить хочу, жить хочу. Жить!
Так орал, брызгая слюной, богач, усыпанный алмазами, и тюрбан катился с его потного лба, и под изогнутыми губами светились черные дырки гнилых зубов, он был уже старый, он уже боялся смерти, а тут у него утянули из-под ладони пойманного махаона, самый крупный алмаз похитили, а булыжник подсунули; и он, возмущенный, дергался и визжал, а я стояла и смотрела на матрац, где лежал и спал мой Юхан, а может, я стала слепнуть и стареть, и видела плохо, и это был совсем не Юхан, но мне так хотелось, чтоб это был он, и глаза мои дрожали и блекли, и меркли, и гасли, как факелы на пиру.
Я хотела еще раз позвать его по имени: «Юхан!» — но рот мой слипся, не разомкнулся, как крепко сшитый грубыми стежками, я хотела разрезать силки, да ножа не было; мое тело узнавало его, я прижималась к нему, я стонала ему в ухо: видишь, муж мой, какой я стала бродяжкой, как меня бьют и пинают, как мне плохо в дольнем мире без тебя, а тебя, значит, не убили, если ты лежишь тут и спишь, — как внезапно набежали люди, позванные богачом в тюрбане, схватили меня, понесли, потащили, выбросили через черную подвальную дверь на яркий снег.
