— Что ж ты, Оля, нам плюшечек к чаю каких-нибудь не купила? — вычитывал хозяйке, считая, что острит, Воздвиженский, прихлебывая чай вприкуску с сахаром.
— Денег жалко было. Я очень скупа! — с очаровательной улыбкой, развернувшись к нему от раковины, поддержала шутку Лаугард. И, скидывая перчатки, с костлявым шелестом изобразила в воздухе причитающийся счетоводческий жест.
Все засмеялись. И только Ваня заплакал.
«Как бы так оставить Воздвиженского, что ли, здесь? — всерьез размышляла, в унынии, Елена, чувствуя себя тем самым Ваней, которому с другими не смешно. — Пристроить бы как-нибудь хитро его вот на этой вот кухне, тоже — встроить, что ли, как-то? — рассуждала она про себя, как будто и Воздвиженский тоже был предметом гарнитура, который она зачем-то за собой таскала. — Не требую же я, скажем, вот от этого серванта, чтоб сервант начал, к примеру, сейчас скакать газелью, раз у него ножки есть. Ну что я еще могу для него сделать? — рассуждала Елена не о серванте уже, а вновь, по миллионному разу, о ничего не подозревавшем Воздвиженском, обсуждавшем в этот момент что-то, вероятно, чрезвычайно увлекательное, закадровым набученным голосом с Ольгой Лаугард. — Вон, Воздвиженский так уютно себя чувствует в технарском бытовом раю… Миллионы людей есть, с которыми он найдет общий язык гораздо проще, чем со мной… Что я, право слово? Чего я от него жду? Может быть, всё и вправду гораздо проще в том мире, которого я не хочу касаться? Может, надо просто накрепко забыть все эти свои бредни, гордыню, соблазн — амбициозное желание кого-то менять и от руки пририсовывать кому-то несуществующие перспективы?»
А на следующий день она снова, с упрямством анти-валаамовой ослицы, тащила Воздвиженского куда-то — в какие-то уже неудобоваримо буколические, серебряные, серебристо-песчаные, зеленые боры. Забивавшиеся вулканической пылью в уши сандалей и туфель. В мельчайшее сито капроновых гольфов. Которые (по очереди) и приходилось снимать, закатывать и укладывать, вытряхивать или нести за шкирку, крутя на мизинцах.
И опять шла шлюпочная круговерть — и шоколадные недо-початки прибрежного рогоза (с забавными лысоватыми капучинистыми чубами тычинок сверху) мерялись в воде ростом со спичками сосен цвета жженого сахара — маяча горячечными прическами-выскочками с темными великаньими кронами вровень: подростков рогоза сосны, на правах маленьких, пропустили вперед, а те забежали в воду, обмакнулись, да заглянули в озеро и, пользуясь форой (а также отнюдь не вертикальным положением зрителей в лодке) для оптического обмана, теперь конкурировали ростом отражения с великанами.
И очки Воздвиженского были аккуратно пущены в подводное плавание в мутную жижу на донце лодки: ускользнули между дырявыми, как будто банными, дощечками настила. Были вылавливаемы, обмываемы, оплакиваемы, обтираемы.
И жилистые желтые кувшинки показывали им крепкие кулаки со своих зеленых дрейфующих блюдец.
И на обратном пути — на взломе долгой и узкой пытки тропинки, где плечи были ощутимо сжаты с обеих сторон высокими корявыми зелеными дощатыми заборами со смоляными заусенцами чьих-то гэбэшных дач по бокам, — возле пыльной троллейбусной остановки за толстым грязным двойным мутным зеленоватым стеклом (с выбитыми по краю двумя стклянками-бедрами), похожим на усеченный фрагмент фасада алколоидной бойлерной, — Воздвиженский деловито наклонялся к неряшливым кустам с накипью агрессивных цветов, вида пенок с молока — которые источали невыносимый для Елены, резкий утрированный приторный запах — и, со смаком, умилительно сглатывая гласные, коротко, консонансно, в нос, констатировал:
— Жсмн.
И она даже уж и не тратила сил расстраивать его, что никакой это не жасмин, а чубушник — зловонный птолемеев чубук.
Забавляло ее, и, даже, пожалуй, слегка будоражило то, что ни разу, ни-еди-ного единейшего разу за все время их прогулок, к себе домой Воздвиженский ее в гости не позвал, а на все ее посильно-тактичные (да невозможно же уже — пять раз спрашивала!) расспросы о родителях он уходил в глубочайшую, войлочную несознанку, и так глухо менял тему, что в результате она махнула рукой и сама стала обходить эту, в конце-то концов, чисто территориальную проблему, за версту: не у него же в подъезде целовались. Жил он (единственное, что ей было известно, да и то с поправкой на его вечные тяжелые отшучивания) где-то в «немецких» домах. Достраивать загадочный закулисный антураж квартирного житья-бытья Воздвиженского приходилось по телефонным звонкам, по заднику звуков. Мать Воздвиженского (в те разы, когда Елена ему звонила — и как можно более любезно, как будто заранее оговаривая, что не рассчитывает, что ее узнают по голосу, каждый раз, как в проигрыше заезженной пластинки, одним и тем же терпеливым запевом, с внятной расстановкой, представлялась: «Здравствуйте. Это Лена. А Саша дома? Можно его к телефону?») по голосу почему-то воображалась Елене женщиной, на кухне надевающей белый передник, исповедующей культ «Домоводства» и «Кулинарии» и устраивающей из еды молчаливые церемониалы за большим круглым общим столом; с Еленой она говорила напряженным, коротко-натянутым, настороженным, и, как Елене казалось — слегка порицающим — но уж точно не ласковым — тоном. Закадровые пазухи квартиры, голосом выявлявшиеся — и особенно, особенно — удаляющимся жестким шагом от (специальной навесной полочки? столика?), на котором, которой, неудобно (где-то в коридоре, что ли?) стоял телефон с отпавшей в ауте трубкой, — доносили это неизменное, в лабиринте дверей, чуть с упреком: «Саша?», довешивавшееся (не сразу, а только после его недовольного «А?» из недорисованной комнаты) чуть холодноватым выговором: «Тебя.» — так, словно в этом «тебя» уже крылся криминал, что звонит ему именно она, Елена. Если судить, опять же, по звукам на том конце трубки, измеряющим глубину комнат и материю полов и стен, квартира пахла свежим мастерски сваренным куриным бульоном, имела ковры на стенах, отсвечивала белым плафоном в прихожей, зеленой настольной лампой-под-ильича на столе с неподъемными физико-математическими формулами Воздвиженского, и белыми деревянными дверями со вставными матовыми стеклами, укрыться за которыми от строгих родителей в своей собственной комнате шанса у Воздвиженского нет никакого. «А может быть — все это совсем и не так! — со смехом обрывала Елена вдруг свои фантазии, пока мягкие тапочки Воздвиженского шаркали к телефону. — Может, его мать — веселая, даже легкомысленная дама, не умеющая готовить вовсе! А курицу ненавидит! Может, просто каждый раз, когда я звоню, по какому-то чудовищному совпадению — ей некогда со мной и слова молвить — так как она как раз вместе с супругом именно в этот момент случайно убегает на «Крутой маршрут» в «Современник»! Да всё никак — каждый раз, как ни приедет к театру — не может достать билетов!»
«Да? А кого ж Воздвиженский, в таком случае, интересно, стесняется — меня или их?» — спустя паузу, совсем недолгую, положив трубку, возражала самой себе Елена, зная, точно, ярчайше видя вот сейчас, как Воздвиженский в эту секунду напряженно отчитывается матери: «Пойду погуляю». И уже в прихожей бучит губы на допросы: «Когда придешь?». «Почему же он тогда боится познакомить меня с ними? Что на весах? Родители ему с гарантией скандал закатят, если увидят, какая оторва их мальчика с пути истинного воротит? Или… — или наоборот, боится, что я его брошу в тут же секунду, как только краем глаза увижу жизнь, которая у него там, за трубкой? Неужели он не понимает, что это все равно, что это не важно ни на секунду, что мне на это наплевать, что это шансов ни уменьшает — ни увеличивает, что единственное, что меня интересует, — это его собственный, вот сейчашний, сегодняшний выбор?»
У себя на кухне на следующее утро Елена музейно кромсала ножом курагу и грецкие орехи, и засыпала всю эту волшебную съедобную бижутерию в сухой геркулес — имитируя мюсли — так ненавистные ей в Баварии — а теперь с такой феноменальной, космической скоростью добывавшие для нее заодно из потусторонних пространств и крикливого Куки. И прокуренную медведицу Маргу. И фиолетовый язык молчаливого, но живого, безусловно живого, Бэнни. И трапеза превращалась в сеанс сладчайшей телепортации.
— Еда — эта ведь, собственно, всего лишь акт ностальгии. Ты не находишь, Сашенька? — пела она, на одной ироничной ноте, дохлебывавшему напротив чай Воздвиженскому, зашедшему за ней, чтобы, по ее же просьбе, проводить ее на базар (где, в основном, торговали никакие не деревенские, а ментовского, взяточно-приблатненного вида азербайджанцы) — чтобы она могла без эксцессов и домогательств купить деликатес — молодой картошки.
Геркулес густо заливался тянучим сгущенным молоком с сахаром, из косо вспоротой дефицитной банки, и подробно размешивался чайной ложкой.
Воздвиженский всё косил глазом куда-то в прихожую и, наконец, решился и фрякнул:
