Баклаков заночевал в долине тундровой речки под надутым пургами козырьком снега. Немного подкопал его, ножом вырезал пару снежных плит. Получилась пещера. Брезент постелил на снег и залез в мешок, раздевшись догола. Есть и пить не хотелось, потому что тело просило работы. В мешке было тепло и удобно. Он потрогал лежащий рядом на брезенте металл винчестера и посмотрел на отрешенное небо и бледные точки полярных звезд. «Я научился соразмерять желание и реальность, — думал Баклаков. — Два года назад я не стал бы делить работу с ребятами. Я пошел бы по Большому Кольцу и тем загубил задание. Жизненный опыт в том, чтобы соразмерить желание и реальность». Он быстро заснул.
Еще не проснувшись, Баклаков почувствовал радость. Невысокое солнце вкось освещало тундру. Ночью выпал небольшой снег, снежинки лежали плоскими кристалликами на выстругах, и от их отражения вся тундра искрилась разложенным спектром света. Мягкий сверкающий ковер шел, изгибался по холмам, впадинам долин, обволакивал кустарники и заструги. Жизнь была сказочна. Если лето начинается так, значит, оно будет удачным.
Ко второй половине дня он добрался до холмов Марау. Начался такой солнечный жаркий день, что лицо Баклакова обгорело до красного цвета. Снег раскис и не держал лыжи.
К вечеру он сделал работу.
Всю ночь Баклаков шел обратно, проверяя курс по Полярной звезде, которая должна была находиться над левым плечом. Скрипел снег под лыжами. Баклаков дремал на ходу, сгорбившись, положив отяжелевшие кисти на винчестер, который висел на груди, как автомат. На базу он пришел к двенадцати дня. Было очень жарко, пот разъедал глаза.
Куценко выкладывал защитную стенку из камня вокруг палатки. Гольцы, воткнутые в снег головами, торчали как частокол. На отполированном ветрами склоне сопки маячила высоко у вершины тяжелая фигура.
— Курорт, а не жизнь, — устало сказал Баклаков, скидывая рюкзак.
— От выдает! — глядя вверх, ответил Куценко.
Гурин мчался по склону, выписывая плавные кривые. В вихре взметенного снега он набрал скорость и, изящно сломившись в бедре, замер в метре от палатки. Яркая рубашка поверх свитера, темные очки — парень с рекламы.
— На горных, выходит, умеешь? — прикрыв глаза от нестерпимого света, сказал Баклаков.
— МогЈм, начальник. Король Кавголовских холмов — это я.
Гурин был весел, и Баклаков подумал, что Гурин все–таки умница и с ним можно поддерживать отношения, даже будучи в ссоре.
— Ты на юг ходил? — спросил он.
— Еще как ходил! Тебя дожидаюсь, начальник. Мудрого руководящего слова.
— Чая нет, Клим Алексеевич? — спросил Баклаков.
— Как нет? — удивился Куценко, — Я вас–тебя за пять километров увидел, сразу термос залил. Во–он у стенки вас–тебя термос ждет. Это где же такое бывает: человек из маршрута, а чая нет?
Гурин отстегнул лыжи, распустил шнуровку ботинок. Только теперь Баклаков понял, зачем Гурин тащил за собой всю эту ненужную в экспедиции тяжесть. Ладно, черт о ним. Пусто как–то. Предчувствие, что ли? Какое к лешему может быть предчувствие после одного маршрута?
Гурин принес рюкзак с образцами. По его словам, на холмах Тачин он обнаружил небольшой гранитный интрузивчик. Может быть, просто верхушка не прорвавшейся вверх магмы, может быть, остаточный корень. Великолепный контакт. Готовая лаборатория.
— Значит, расчистки нужны. Возьми Вальку или Седого. Палатку, продукты. Изучи ее капитально.
— Валентин–то при деле. Шлихи учится мыть. Я ему задание выдал, — вмешался Куценко.
— Лучше Седой. Он горным работам обучен, — согласился Баклаков.
— Весна ранняя будет. Скоро снег развезет и объявится гусь, — сказал Куценко.
Ночь стояла ясная, светлая, снег подмерз. Гурин и Седой готовились к маршруту на холмы Тачин. Гурин отправлялся на горных лыжах, снял с крючков тросик креплений, чтобы можно было шагать.
— Плюнь ты на эту технику, — сказал Баклаков. — Замучаешься через километр. Возьми мои лыжи на валенках или иди как человек.
Баклаков злился. Всякие отвлекающие игрушки в рабочем маршруте он считал недопустимым, но не мог приказать Гурину, потому что у них, видите ли, ссора по личным причинам.
Гурин выпрямился и воздел руки.
— Не ведаешь, что говоришь, начальник. Два года я не вставал на горные лыжи. Что скажут мне загорелые женщины, когда я с глупой пачкой аккредитивов приеду в Бакуриани или Чимбулак? Женщины назовут меня толстым и старым. Они скажут, что мне ничего другого не осталось, как писать диссертацию. А я не хочу быть диссертантом, я хочу быть мужчиной. Эти лыжи я прятал у Рубинчика целую зиму. Чтобы их не украли, не сожгли или не переделали на нарты.
— Ладно, — согласился Сергей. — Но доставь злобное удовольствие, я посмотрю, как ты будешь писать свои повороты с рюкзаком за спиной.
— Не доставлю, — хохотнул Гурин. — У меня тяньшаньская школа.
И не доставил. С рюкзаком за спиной, описывая плавные дуги, он съехал на лед Китама и завершил все это длинной сверхпижонской дугой на слитых воедино лыжах.
— Гвадалквивир! Силен! — с неприкрытым восхищением сказал Валька Карзубин. Баклаков посмотрел на него. Он увидел, что парень, с суровой непреклонностью утверждавший, что не пьет по утрам, совсем еще мальчишка. Мир ремеслухи, электросварки, железных работ и бараков как бы законсервировал этого парня, и вот теперь он открывал новые для себя горизонты, иной стиль жизни и поведения. Управление приобрело еще одного верного кадра, которому нет уж обратной дороги в регламентированный мир заводов.
Седой уступами спустился вслед за Гуриным, и темные точки их фигур быстро исчезли.
Снегопад пришел после трех жарких парниковых дней. Куценко и Карзубин обходили песчаные косы, намечали места будущих шлиховых проб. Баклаков лазил по склонам около базы и искал позарез необходимую фауну. Он все больше приходил к выводу, что на холмах Марау, Чаиай и Тачин так называемые «немые» толщи, слои, не сохранившие окаменевших остатков биологической жизни.
Со своей рекогносцировки Карзубин и Куценко принесли по большой вязанке кустарниковых веток.
— У живого огня посидеть, надоело примус обнюхивать, — бурчал Куценко, раскладывая костер.
Небо с полудня уже затянуло, на вершине холма струились вихри поземки. Но в долинке, где находилась база, было тихо. Снег пошел сразу крупными хлопьями. Где–то в стороне он крутился в струях ветра, но над ними затихал и падал почти отвесно.
— Чо хмурый, начальник? — спросил Валька Карзубин. — Скучаешь по грохоту жизни?
— Скучаю по фауне. Целый день, как олень, снег копытил. И ни одной ракушки.
— Давай напишу в деревню. Внутренний смысл! Там на речке у нас полно всяких.
— Напиши.
— Пробы–то заранее натаскать, так у первой забереги и мыть можно, — сказал Куценко. Он сидел босиком, поставив квадратные ступни на голенища валенок.
Снег падал все гуще, гуще, и спины стали уже намокать от него. И вдруг метрах в пяти от костра под снежный обрыв тяжко и обессиленно грохнулся один гусь, за ним второй, третий.
Гуси отбежали к краю обрывчика и настороженно стояли, готовые в тот же момент взлететь. Так прошло минут пять, встопорщенные перья гусей улеглись. Потом один мягко прикрыл собой лапки, и тут же улеглись все трое. Они лежали, прижавшись друг к другу, как серые валуны, только крайний неотрывно смотрел на людей круглым глазом.
— Правильно говорил Илья Николаевич — страна великих возможностей, — тихо и тонко, совсем по–буддиному, сказал Куценко. — Гуси прямо в костер падают. Надо тихонько в палатку перебраться, пущай отдохнут.
Снег навалил за ночь слой около полуметра и к утру утих. От белизны его все заполнила слепящая мгла, небо казалось синтетически голубым. Гуси исчезли. Баклаков пошел на скалистый обрыв и безнадежно крушил молотком камни. Глаза даже в темных очках слезились.
Пришел Куценко с кружкой чая.
— Промой глаза. Лучше чая лекарства нет при таком снеге.
— Ничего.
— Снежной слепотой заболеешь, время терять будем, — сказал Куценко.
Баклаков взял кружку и стал промывать глаза крепким холодным чаем. Глаза слегка щипало, то ли от чая, то ли от пота, который попадал в них вместе с чаем.
— А гуси–то улетели, — вздохнул Куценко. — Этот снег к обеду солнце сметет.
— Спасибо, Алексеич, — сказал Баклаков. — Болеть сейчас невозможно. Как только Гурин закончит, будем уходить в горы.
35
Сидорчук прилетел в Поселок в конце апреля. Чинков, встречавший его в аэропорту, радостно засмеялся, когда увидел Сидорчука в желтой канадской меховой шубе, в отчаянных каких–то меховых сапогах тоже желтого цвета и тяжелых темных очках. Иностранец, концессионер, прибывший смотреть владения. Дорогой он подшучивал над Сидорчуком, объясняя: «Вот это торосы. Это тундра, покрытая снегом. Это так называемые сопки». Сидорчук все терпеливо сносил. В управлении он долго ходил по обшарпанным коридорам, заглядывал в захламленные и пустые рабочие кабинеты.
