– Она… Нет, не блестящая – она глубокая. Я восхищен. А ваш немецкий безупречен, – сказал ему Косериу на следующий день после защиты диссертации. – Главное, не прекращайте исследований. А если вы станете склоняться к лингвистике, сообщите мне.
Адриа не знал тогда, что два дня и одну почти полностью бессонную ночь Косериу не отрываясь читал экземпляр его диссертации, взятый у одного из членов совета. Я узнал это несколько лет спустя от самого доктора Каменека. Но в тот день Адриа просто застыл на месте в пустом коридоре, глядя на удаляющегося Косериу, еще не осознав, что тот обнял его и сказал, что восхищается им, нет, что он восхищается его работой. Косериу признал, что…
– Что с тобой, Ардевол?
Он уже пять минут стоял в коридоре, совершенно оглушенный, и не слышал, как сзади подошел Каменек.
– Что? Я?
– Ты в порядке?
– Я… да… Да, да. Я…
Он неопределенно махнул рукой. Потом Каменек спросил Адриа, что он решил – оставаться ли в Тюбингене и продолжать свои изыскания или что-то другое, и он ответил, что у него много обязательств, он связан по рукам и ногам, – это была неправда, потому что на магазин ему было наплевать, ему недоставало только отцовского кабинета, а еще, пожалуй, хотелось скорее начать скучать по ледяному пейзажу Тюбингена. А еще он хотел быть ближе к воспоминаниям о Саре – без тебя я сам себе казался кастратом. Из-за всего этого я начинал понимать, что мне никогда не стать счастливым. Что наверняка никто не может стать счастливым. Счастье всегда там, впереди, рукой подать, но никак не дотянуться; наверняка никому никогда не дотянуться. Несмотря на радости, которые дарила ему жизнь, как, например, когда после полугодовой практически официальной ссоры ему позвонил Бернат и сказал: ты меня слышишь? Наконец-то он умер, так ему и надо! Можно наконец откупорить шампанское, слышишь? И потом прибавил: пришла пора Испании крепко задуматься, и отпустить на волю свои народы, и попросить исторического прощения.
– Хм…
– Что? Я не прав?
– Прав. Но похоже, ты совсем не знаешь Испанию.
– Посмотрим, посмотрим.
И с тем же напором:
– Да, я должен тебе кое-что сообщить.
– Ты ждешь ребенка?
– Да нет, я не шучу. Увидишь. Подожди пару дней.
И он повесил трубку, потому что звонок в Германию стоил целое состояние, он звонил с улицы, из автомата, его переполняла радость при мысли о том, что умер Франко, умер страшный людоед, умер серый волк, умерла злая муха и не будет больше кусаться. Просто бывают минуты, когда и хорошего человека может обрадовать чужая смерть.
Бернат не обманул: кроме подтверждения известия о смерти Франко, которое назавтра было на первой полосе всех газет, через пять дней Адриа получил лаконичное срочное письмо, в котором было написано: дорогой умник, помнишь – это-очень-плохо-очень-Все-неживое-эмоции-фальшивые-Не-знаю-почему-Я-считаю-это-просто-из-рук-вон-плохо-Я-не-знаю-кто-такой-Амадеу-и‑что-хуже-всего-мне-на-это-наплевать-Про-Элизу-я-даже-не-говорю – помнишь? Ну так вот, этот рассказ без убедительных эмоций только что выиграл в Бланесе премию «Рекуль»[228]. В жюри там сидят умные люди. Я счастлив. Твой-друг-Бернат.
А-я-то-как-рад, ответил Адриа. Но-помни-что-если-ты-его-не-переписал-он-продолжает-быть-таким-же-плохим-Твой-друг-Адриа. И Бернат ответил мне телеграммой иди-в-задницу-тчк-Твой-друг-Бернат-тчк.
Когда я вернулся в Барселону, мне предложили читать курс истории эстетики и культуры в Барселонском университете, и я не раздумывая согласился, хотя это было мне совершенно не нужно. Было забавно: после стольких лет за границей я нашел работу в своем районе, в десяти минутах ходьбы от дома. И в первый же день, когда я пришел на кафедру обсудить детали моего устройства, я познакомился там с Лаурой. В первый же день! Блондинка, скорее невысокая, приветливая, улыбчивая и, хотя я этого еще не знал, в глубине души грустная. Она перешла на пятый курс и искала какого-то преподавателя, по-моему Серда́, чтобы обсудить с ним дипломную работу как раз о Косериу. Голубые глаза. Приятный голос. Нервные, не слишком ухоженные руки. И одеколон или духи – я до сих пор толком не знаю, какая между ними разница, – с необычным запахом. И Адриа улыбнулся, а она: здравствуйте, вы здесь работаете? А он: да я еще не знаю, а вы? А она: хотелось бы!
– Зря ты вернулся.
– Почему?
– Твое будущее в Германии.
– Кажется, кто-то не хотел, чтобы я уезжал. Как твоя скрипка?
– Я участвую в конкурсе на штатное место в оркестре города Барселоны.
– Это ведь очень хорошо?
– Ну да. Буду госслужащим.
– Нет, ты будешь скрипачом в хорошем оркестре, который может стать лучше.
– Если меня возьмут.
Он поколебался несколько секунд и добавил:
– И я женюсь на Текле. Будешь свидетелем?
– Конечно. Когда?
Между тем в моей жизни кое-что менялось. Я стал надевать очки для чтения, а волосы начали покидать меня без каких-либо объяснений. Я жил один в огромной квартире в Эшампле, загроможденной доставленными из Германии ящиками с книгами, – я никак не мог разобрать их и найти им место, в том числе потому, что в квартире недоставало полок. Но главное – я не смог уговорить Лолу Маленькую остаться.
– Прощай, Адриа, деточка.
– Как жаль, Лола Маленькая!
– Мне хочется пожить своей жизнью.
– Я понимаю. Но здесь по-прежнему твой дом.
– Послушай моего совета: подыщи новую служанку.
– Нет-нет. Если ты не… Нет, это невозможно.
Стал бы я плакать из-за расставания с Лолой Маленькой? Нет. Вместо этого я купил себе хорошее фортепиано и поставил его в родительскую комнату, которую превратил в свою. Коридор был очень широкий, и я скоро перестал замечать баррикады из нераспакованных ящиков с книгами.
– Но… Извини за такой вопрос, ладно?
– Что?
– У тебя есть свой дом?
– Конечно. Хотя я уже тысячу лет там не живу, у меня есть квартирка в Барселонете. Я ее недавно заново покрасила.
– Лола Маленькая!
– Что?
– Не обижайся, я… Я хотел бы подарить тебе что-нибудь. В благодарность.
– Я получила жалованье за каждый прожитый здесь день.
– Я не об этом. Я хочу сказать…
– Не нужно ничего говорить.
Лола взяла меня под руку и провела в столовую, она указала мне на голую стену, на которой больше не висел пейзаж Уржеля:
– Твоя мать сделала мне подарок, которого я не заслуживаю.
– Что я могу для тебя сделать?..
– Разобрать книги, а то здесь невозможно жить.
– Оставь, Лола Маленькая. Что я могу сделать для тебя?
– Дай мне уйти; я серьезно.
Я обнял ее и понял… Это ужасно, Сара, но мне кажется, что я любил Лолу Маленькую больше, чем свою мать.
Лола Маленькая ушла; на улице Льюрия больше не гремели трамваи, потому что городские власти заката франкизма сделали выбор в пользу прямого загрязнения окружающей среды и заменили их автобусами, оставив, однако, трамвайные пути, которые как магнитом притягивали скользивших и падавших на них мотоциклистов. И я затворился в квартире с намерением погрузиться в науку и забыть тебя. Обустроился в родительской спальне и стал спать на той самой кровати, на которой я родился в половине седьмого утра во вторник тридцатого апреля тысяча девятьсот сорок шестого года.
Бернат и Текла поженились на пике влюбленности, исполненные надежд; я был свидетелем на их свадьбе. Во время праздничного обеда, еще в свадебных нарядах, они исполнили для нас Первую сонату Брамса – прямо так, без партитур. И я почувствовал такую ревность… У Берната и Теклы вся жизнь была впереди, я радовался и завидовал счастью своего друга. Меня охватила тоска по Саре, недоумение от ее внезапного бегства, я снова глубоко позавидовал Бернату и пожелал им огромного счастья в семейной жизни – и они уехали, смеясь и не скрывая своего счастья, в свадебное путешествие и шаг за шагом, день за днем стали упорно и самозабвенно взращивать свое несчастье.
В течение нескольких месяцев, пока я привыкал к чтению лекций, к равнодушию студентов к истории культуры, к недружелюбному, безлесному пейзажу Эшампле, я стал учиться играть на фортепиано с одной дамой, которая и близко не походила на Трульолс, но занятия оказались очень эффективными. Но у меня все еще оставалось слишком много свободного времени.
– h·ād-
– hadh
– trēn
– trén
– tlāt-
– tláth
– ‘arba’
– árba
– ‘arba’
– árba
– «‘arba’»!
– «‘arba’»!
– Raba taua!
Уроки арамейского оказались хорошим средством. Сеньора Гумбрень поначалу жаловалась на мое произношение, но потом перестала – не знаю, потому ли, что у меня стало получаться, или она просто устала меня поправлять.
