Сашка вернулась ночью пятого дня. Я страшно испугался, когда она вошла, хотя ждал её непрерывно. На дворе лил дождь, и она стояла с мокрой головой в одной нижней сорочке, тоже мокрой и разорванной почти напополам. Глаза её были мертвы и тусклы. Нечеловечески пьяная, она лепетала о том, что Жорка прогнал её, что она ему надоела, что он пропил её своему дружку Серёжке-алкоголику. На её плоском, раскисшем от дождя и слёз лице было написано настоящее отчаяние. Она всхлипывала и пьяно рыдала всю ночь. Под утро её лицо приняло зеленоватый оттенок, и бесконечно долго её рвало и тошнило. Я стоял перед ней на коленях, целовал её ноги, хотя она кричала мне хриплым перегорелым шёпотом: «Уйди, гад, трухляк» и плевалась в мою сторону. В какую минуту она затихла, я не заметил. Только вдруг почувствовал, что опоздал. С искажённым от боли синим лицом, в луже рвоты на подушке остывала голова трупа. Я поднялся с пола и застыл. В мрачной бревенчатой комнате тихо плавали серые тени. Убогие вещи были разбросаны и опрокинуты. На подоконнике стояли в банке сухие цветы с позапрошлого лета. Тошно пахло нечистотами и смертью. Я был свободен и разрешён ею от того, от чего не мог разрешиться сам. Я стоял в оцепенении и не знал, куда направлю следующий шаг. Но вот я открыл дверь и вышел прочь. Дождь кончился. Ночь была светла, и я видел до самого Бога. Мир поднимался надо мной в бесполезной красоте и в никчемном величии. Лунный свет проходил сквозь мои глаза и мерцал жёлтыми пятнами на земле. Я был мёртв и пуст, и мог выйти на дорогу, которая вела назад, в прошлое. Но чьё-то ядовитое дыхание шевелило мои волосы, и я вернулся в дом. Лёг на неё, сильно прижимаясь к уже прохладному голому телу. Когда заорали первые петухи, я вскочил и, подбежав к двери, запер её засовом. Разбив стекло на лампе, я вытряхнул из неё керосин в углы и зажёг его. Потом снова лёг на мёртвую Александру, обнял её и закрыл глаза.
Вытащили меня из полыхающей избы сильно обгоревшим, и только в больнице я узнал, что спас меня Жорка. Он шёл мириться с Сашкой, но, увидев огонь, вышиб ногой дверь, вынес сначала меня, потом её.
Говорят, прошедшие сквозь огонь очищаются от наваждений и болезней. Не знаю… Не знаю…
1976 г. (?)
Из-за трёх океанов, как эхо розовых облаков, показалось солнце. Сквозь глазницы триумфальных арок оно позолотило стёкла городов, а в нависшей над морем деревне взбодрило уцелевшие от кухонного ножа петушиные глотки. Сумасшедшей толпой разбежались солнечные зайчики по всему миру, по волнам и камням, по чахлым весенним зарослям на крутых боках скал, а один из них сквозь драный полог осветил угол пещеры, замыкающей неглубокую лощину на берегу моря. Земля в мезонине гаснущих звёзд родила блестящий, как новый автомобиль, день, и, чтобы не пропустить его самый торжественный час, я проснулся.
Как всегда, запутавшись в бесчисленных дырах одеяла, неприступно защищавшего вход от всех ветров на свете, я вылез наружу. Теперь свет заливал весь угол пещеры, где виднелась моя постель — ворох сухой прошлогодней травы, покрытой вторым одеялом, менее дырявым, но более чистым. Уже две недели я жил тут, позабыв своё имя и вчерашнюю жизнь, с каждым часом дичая всё непоправимее. Какой-то странный покой воцарился во мне на этом майском морском берегу, который только что пережил зиму и едва ожил для лета. Среди серого камня и редкой зелени я был, словно единственный человек на свете. Редко кто из деревни спускался в это время года к морю. Идти тропинкой вниз по горе, затем вверх и снова вниз по другой было около часу, а потом начинались скалы. Берег был весь забрызган страшными каменистыми тушами, один вид которых вызывал самые разные почтительные чувства. Два раза, добираясь к «дому» с рюкзаком провизии, купленной наверху, я рисковал всем, что у меня было, так трудно и головоломно легла дорога. Зато единственный в этой части берега песчаный пляж размером двадцать шагов на двадцать раскинулся перед порогом моей спальни.
Лёгкая нитка тумана уплывала за горбатый берег, пахло утренней луной, и было так свежо и незамутнённо чисто переживать эту красоту, что казалось невозможно не раствориться в ней. И я прыгнул с ощеренного ломаным краем камня в зеркало неба. Синяя до ломоты в глазах вода ободрала кожу, как бритва неумелого парикмахера. С собачьим скрипом я проплыл несколько метров и, выбросившись на чуть-чуть тёплый песок, затих.
Хорошо было здесь. Так хорошо, что можно было только моргать глазами да переворачиваться с боку на бок. В покосившемся, обгорелом, как паровоз братьев Черепановых, котелке на злых рыжих сучьях я стал готовить завтрак. И, наконец, лёжа у самой воды, возле разгоревшегося полднем солнца, я застыл в том странном покое без дум и забот, который прилетал ко мне вот уже несколько дней подряд.
Изредка проплывали плохо проявленные картинки воспоминаний. Первый вечер, когда я сошёл ночью в поле с поезда, который, грохоча, кинулся дальше, огнями вагонов вспоров мрак, как горящий бикфордов шнур. Вспоминал ужас первой ночёвки, когда в кустах, где я спал, слышался шорох и чьи-то осторожные шаги. Пролежав без сна полночи, я завопил, ощутив шаги возле самой головы, а чиркнув спичкой, увидел здоровенного ежа, прянувшего от меня с не меньшим испугом. На третий день моего приезда небо потемнело и, склонившись под тяжестью туч, окатило берег длинным частым дождём, и, обрываясь с камня на камень, изодравшись на сучьях до костей, я набрёл на пещеру. Это был день праздника, так как жилище сияло великолепием. Оно обдало меня неандертальской теплотой и уютом, а в маленьком коридорчике за первой комнатой тихо шуршал игрушечный ручеёк. Вода и крыша устраивали меня как нельзя больше.
Мысль об одиноком путешествии к большому небесному зеркалу пришла и ушла фантастической ночью. Грязный мартовский ветер бушевал во всех улицах города и настигал меня повсюду. И без него меня мучили какие-то неясные сожаления о беспутно прожитом, не умудрившем сердце времени, о листьях, которые умерли прошлой осенью, а вот опять мечутся перед глазами. Я думал о тысячелетиях, которые, как этот ветер, проносятся над землёй. И это так мало — тысяча лет! Закрой глаза и, может быть, ты не заметишь их, а они тебя… Эта ночь не оставила после себя ничего ощутимого, физического. Она мелькнула и исчезла, а во мне взошло её семя. Я перестал бояться времени. Я уже никуда не опаздывал и никуда не спешил. Мне даже казалось иногда, что если заглянуть в зеркало и уйти от него, отражение останется. Почему — не знаю. Когда жизнь потекла этим руслом, многое потребовало замены, а многое стало лишним. И возвращаясь вновь и вновь в эту, скользнувшую меж ровных суток туманную ночь, я встретил себя в какой-то тускло освещённой подворотне, где со вздохом выронил мысль о море.
Через два дня я сбежал от всех.
В медном кувшине памяти слабо звякала стёртая монета воспоминаний, и, чтобы избавиться от этого звона совсем, я только встряхивал головой. Всё пропадало, и вокруг стлались только покой и море.
В моём рюкзаке не было ни книг, ни журналов. Все те серьёзные и долгие мысли, что мучили меня последние годы, я оставил в пустой квартире многоэтажного дома. Здесь они были неуместны и уродливы, как сучья, скрючившиеся в вихре пламени. В голове плавали лёгкие синие образования, розовые облачка, золотая пыль. Часами, закрыв глаза, я наблюдал за ними, а однажды обнаружил, что вижу небо сквозь плотно стиснутые веки глаз. Вечером я смотрел за морской горизонт на дымы далёких пароходов, и появлялось твёрдое убеждение, что никакой другой жизни у меня и не было. А всегда передо мной вздымалась бесконечная пустыня вод, камни, небо и тишина. Такая тишина, что в первые дни в ушах стоял сплошной грохот.
Вечернее солнце часто приносило робкую тоску одиночества, и тогда я играл с муравьями или рыбами, подплывавшими к плоскому камню с целью потравы водорослей, оцепивших моё любимое ложе. Муравьи постоянно забирались в коробку с сахаром, и в самый оживлённый момент грабежа я щёлкал по крышке. Все разом, сломя голову, они кидались кто куда, сшибались лбами, перепрыгивали друг через друга и исчезали. А минуты через три всё повторялось сначала. Рыбы были более пугливы, и я потратил много времени, обучая их есть хлеб из моей руки. Зато они привыкли даже к песням, которые я напевал хриплым голосом во время их трапезы.
Сегодня с утра было до изумления жарко, и я, забравшись в самый бурелом камнепада неподалёку от пещеры, удобно разлёгся возле маленькой лужи тёплой морской воды. Опустив в неё ноги, я лениво шевелил пальцами и слушал прерывистое пение диких голубей. Постепенно их нестройное бурчание сплелось в сладкоголосый хор, льющийся прямо с неба, и я заснул.
Разбудила меня вода, остывшая к вечеру. Хор с неба молчал, и вместо него что-то тревожно выкаркивал старый облезлый ворон, устроившийся возле самой моей головы. Чтобы стряхнуть сонное оцепенение, я догнал убегавшую волну и поплыл к своему берегу. Выйдя из воды, я внезапно застыл от удивления. Посреди моего пляжа виднелась фигура человека, лежащего на боку.
