Какое-то сложное чувство возмущения, замешательства и испуга пронзило меня на мгновение, но в следующую минуту, покорно переступив обломки рухнувшего рая, я подошёл ближе… и увидел женщину.
Она лежала лицом ко мне, совершенно нагая. Голову её, с тяжёлым гребнем в узле белых волос, поддерживало плечо левой руки, вытянутой по песку. Ноги были слегка согнуты в коленях, и их прикрывала правая рука, лежащая свободно, как лилия. Тело женщины своей белизной и холодной твёрдостью поражало, будто мраморное.
На минуту введённый в заблуждение непорочностью линий, я подумал, что, может быть, это изваяние, не замеченное мною раньше. Наклонившись и уронив несколько капель с мокрых волос на плечо сфинкса, я дотронулся до её колена. Прикосновение отозвалось теплом и мягкостью живого тела. Отдёрнув руку, я стоял в жестоком недоумении и как бы с закружившейся головой смотрел на её лицо.
Я не мог определить его как прекрасное, но точность и простота его связи со всем, что было вокруг, пугала другой, непонятной мне красотой.
Во имя зари и волны! Я всему бы дал объяснение и имя, если бы участвующие в этой встрече были безымянны и случайны, как камни на глухой дороге. Но её лицо казалось страшно знакомым мне. Не задевая струн и не касаясь предметов, которые могли бы стать звеном разгадки, оно тихо скользило во мне и улетало всё дальше и дальше.
И тут у неё дрогнули губы. Вероятно, холодные капли, упавшие на плечо, потревожили сон. Я попятился в ужасном смятении, но она только медленно передвинула правую руку с коленей на грудь. Это движение, такое естественное и несложное, разрушило всю схему рассудочной реальности, взволновав меня, как слово, обладающее тысячью важных смыслов. И, отступая всё дальше и дальше, я погружался в волны радостного безумия. Я вспомнил это лицо, высеченное столько раз на стенах храмов, в гордых и нежных статуях посреди городов, глядящее легко и влюбленно со страниц книг.
Передо мной на остывающем песке весеннего моря лежала сама Афродита. Оцепенев от значительности этого открытия, я долго стоял перед ней неподвижно и тихо, бросив задумчивую тень к ногам богини.
Быстро спустилась светлая майская ночь, и я, дрожа от холода и нервного возбуждения, осторожно пробрался к пещере. Закутавшись в одеяло, я сел у входа и, не отрываясь, смотрел на смутно белевший силуэт посреди пляжа. С болезненной быстротой во мне проносились миллионы различных мыслей, но ни на одной из них я не мог остановиться и подумать. Совершенно точно сознавая, что я — это я, что шелудивая луна в жёлтом венце освещённого облака — не лампа у ворот сумасшедшего дома, что ночь — действительно ночь, а не тьма сознания, я не верил ни себе, ни луне, ни ночи. Белое пятно на берегу превращало все эти рассуждения в какую-то торопливую, судорожную кашу.
Сначала мне казалось, что я не должен мучить её своим присутствием. Я привёл к этой благородной теме множество убедительнейших доказательств, но, боже мой, как встрепенулась моя душа, когда глазам почудилось какое-то подобие движения на песке. Тут поток моих размышлений забил в другом направлении.
Я воскресил всё, что знал о ней, но выяснилось не очень многое. Красавица, несущая счастье любви, вечно юная душой и телом женщина среди несметной толпы жестоких и жадных мужчин-богов и мужчин-людей. Я припоминал её бесчисленные любовные похождения и сочувствовал им чрезвычайно. Любовь богини была чистой, как морская вода, и обожествляла прикоснувшихся к ней. Она раздавала свои сокровища юродивым щедрой рукой, которую нередко жалила в ответ оскорблённая милостыней гордость безумцев.
Рассуждая таким образом и оживляя другие подробности её жизни, я наконец уяснил себе, что если и бывали женщины, превосходившие её, помимо прямых обязанностей божества, в том, что мы называем человеколюбием, гуманностью, добротой и пр., то я о таких не слыхивал и с ними не встречался. Дальше — больше! Все эти качества, редкие у женщин, ещё реже культивируются у мужчин, и в результате личность Афродиты по абсолютной шкале человеческих ценностей из частного случая одного пола вырастала в существо межзвёздного мира, неясной тенью павшее на суетную Землю. Она была богиней вдвойне, потому что ко всему прочему ещё была женщиной. Как жаль, что я родился полторы тысячи лет спустя после её смерти.
Но ведь она жива!
Я даже покраснел, вспомнив об этом. «Жалкий человечек, — бормотал я, — тебя прельщает эксгибиционизм сквозь века, а на живую ты трусишь глаза поднять». Но стыд прошёл потому, что так уж повелось во все времена думать об Афродите с открытым забралом. Запоздалая смелость пришла ко мне, и, бросив одеяло, я медленно пошёл к берегу.
Она лежала всё в той же позе, но, подойдя почти вплотную, я увидел, что глаза её открыты. Вся кожа её в шорохе звёзд мерцала голубоватым светом, а глаза были темны, как чёрная вода моря.
И эта вода легла между нами.
В смущении я стоял перед ней и молчал. Может быть, мне только показалось, что её глаза были открыты. Теперь это стало не важным. Я видел их и так. Луна задевала мою голову, и, избегая её прохладных нежностей, я опустился на колени. Я смотрел в закрытые глаза Афродиты и плакал без слёз.
Моё сердце, до краёв наполненное человеческими выдумками, не вмещало того, что дала мне природа. Я только недавно с трудом почувствовал запах ветра и листьев, услышал музыку морского прибоя и крика птиц, ощутил ласку неба и солнца. Квинтэссенцией всех этих мироощущений, возведённых в степень продолжения жизни, была любовь. Теперь я это знал. А жрицей её стала Афродита. Она всматривалась сквозь закрытые глаза в мою душу, пропитанную бензиновой гарью городов, в мой мозг, распухший от формул, телефонных номеров, параграфов, нотных знаков, в моё сердце, высохшее от пыли бесплодных надежд.
Да, я был загадочным существом для древней богини. Может быть, даже отвратительным…
И, отползая на коленях всё дальше и дальше, я твердил про себя без конца: «Богиня — значит творящая чудеса, творящая чудеса…»
Остаток ночи я провёл в камнях возле воды, печально глядя куда-то сквозь волны и небо.
Утром перед восходом солнца поднялся негустой туман, и от сомнений бессонной ночи я задремал, склонив голову на руки. Сон был лёгкий, как мелкая рябь на тихой воде, и, очнувшись от чьего-то быстрого прикосновения к волосам на голове, я ещё ощущал его, уже вскочив на ноги. Пляж был пуст и робок, словно после бури. С отчаянием я бросился туда, где она лежала, и увидел две нитки едва различимых на плотном песке следов, обогнувших место моего опрометчивого сна. Взбираясь на камни, прыгая с них вниз, не глядя, я бежал сквозь хлеставшие по глазам ветви низких деревьев и кустарников, выскочив на гребень какой-то горы всего в десяти шагах от неё. Хрипло дыша, обливаясь кровью и потом, я ухватился руками за огромный кривой корень, торчащий из земли, и замер в тоскливом восторге с желанием умереть немедленно или жить вечно.
Теперь я знал, как ходят богини.
Она шла по гребню горы к склону, буйно заросшему высокими, в пояс человеку, цветами. На фоне ярко-зелёного леса соседней горы белая фигура Афродиты с тяжело блиставшим гребнем в крупных кольцах светокудрых волос в неясной струе колеблющихся синих и белых цветов казалась геммой на драгоценном камне, переливающимся в свете вселенской зари. Частые капли росы срывались с растений и лопались у неё на животе, стекая вниз по ясным ногам. Руки её, как крылья белой птицы, скользили по чашечкам цветов, купаясь в ночной влаге, и я видел, как на локте дрожала огромная капля, горевшая рубиновым светом поднимающегося солнца, но, ах…. сорвалась.
В какую-то минуту лучи упали так, что вся она покрылась густо-розовыми ручейками стекавшей росы и, казалось, шла, охваченная пламенем. Голова её наклонилась низко вперёд, и плечи были опущены, как у человека, идущего на казнь. Она спускалась всё ниже и ниже, и у ног её уже плавали первые перья тумана, лежащего на дне этого склона.
«Остановись», — шёпотом сказал я потому, что восьмым чувством понимал происходящее этим утром.
«Ты вернулась через тысячи лет, выйдя из тёмной реки сна, и уходишь туда же потому, что никто не оживил твоего сердца. Эта мёртвая планета для таких, как ты. Я, последний из людей, кого ты видишь сегодня при свете солнца, оказался не живее камня. Но я просыпаюсь, богиня, не уходи…»
Из тумана виднелась только её голова. Покачиваясь, она тихо растворялась в нём, а я…
«Вернись, Афродита. Вернись, я люблю тебя!» — застыли в крике губы.
Я сбежал вниз. Солнце, вставшее высоко, рассеяло туман в низине. Один из последних клочков его своими очертаниями напоминал белую руку. Я бросился туда и водил растопыренными пальцами в воздухе, как слепец, сбившийся с дороги. Но всё было кончено.
Я обыскал каждую неровность почвы в округе, и уже не кричал, а сипел сорванным горлом одно и то же: «Вернись, Афродита. Я люблю тебя».
